Жестокие слова - Пенни Луиз - Страница 17
- Предыдущая
- 17/97
- Следующая
– Мы тоже немного удивились, но они сказали, что хотят начать жизнь с чистого листа в доме, который они смогут назвать своим. Знаете, они практически выпотрошили дом. Вместе с домом они купили еще и немало земли, а Доминик хочет обзавестись лошадьми.
– Я слышал, что Рор Парра расчищает дорожки.
– На это уйдет много времени.
Голос Питера понизился до шепота, и со стороны их можно было принять за заговорщиков.
– Слишком большой дом для трех человек. Дети у них есть?
– Нет.
Питер прошелся взглядом вдоль стола, потом вернулся к Гамашу. На кого он сейчас смотрел? На Клару? На Габри? Трудно было сказать.
– Они обзавелись здесь друзьями? – Гамаш произнес это нормальным голосом, откинувшись на спинку стула и набирая на вилку салат.
Питер снова скользнул взглядом вдоль стола и еще больше понизил голос:
– Не совсем.
Прежде чем Гамаш успел перехватить взгляд Питера, тот выпрямился и начал убирать со стола. Он дошел до посудомойки и оглянулся на своих друзей – те сидели за столом, беззаботно болтая. Они сидели близко друг к другу. Так близко, что можно протянуть руку и прикоснуться к соседу, что они и делали время от времени.
А Питер не мог. Он стоял в стороне и наблюдал. Ему не хватало Бена, который прежде жил в старом доме Хадли. Питер играл там ребенком. Знал его уголки и потайные места. Все страшные закоулки, где обитали призраки и пауки. Но теперь там жил кто-то другой и превратил этот дом в нечто иное.
Думая о Жильберах, Питер чувствовал, как немного воспаряет его собственное сердце.
– О чем вы думаете?
Питер вздрогнул, поняв, что Арман Гамаш стоит рядом с ним.
– Да так.
Гамаш взял миксер из рук Питера, налил сливки в охлажденную чашу сбивалки и насыпал немного ванили. Потом включил миксер и подался к Питеру. Жужжание мотора заглушало его голос для всех, кроме Питера.
– Расскажите мне о старом доме Хадли и живущих там людях.
Питер замялся было, но он знал, что Гамаш все равно не остановится, пока не узнает все, что ему нужно. Питер заговорил, его слова заглушались работающим миксером для всех, кто находился от него дальше шести дюймов.
– Марк и Доминик собираются открыть гостиницу класса люкс и спа-салон.
– В старом доме Хадли?
Гамаш был настолько удивлен, что Питер чуть не рассмеялся.
– Ну, там многое изменилось. Сходите посмотрите. Это фантастика.
Старший инспектор подумал, могут ли слой краски и новые бытовые приборы изгонять демонов. И знает ли об этом католическая церковь.
– Но не всем это нравится, – продолжал Питер. – Они пригласили на собеседование некоторых сотрудников Оливье и предложили им более высокую плату. Бо?льшую часть персонала Оливье удалось сохранить, но ему пришлось повысить им жалованье. Эти двое практически не общаются.
– Марк и Оливье? – уточнил Гамаш.
– Они и в одной комнате не стали бы находиться.
– Наверное, это создает проблемы, когда живешь в небольшой деревне.
– Я бы так не сказал.
– Тогда почему мы перешептываемся? – Гамаш выключил миксер и заговорил нормальным голосом.
Питер смутился, снова кинул взгляд в сторону стола:
– Слушайте, я знаю: Оливье это переживет, но пока лучше не поднимать эту тему.
Питер протянул Гамашу песочный пирог, уже разрезанный пополам. Сверху он разложил нарезанные дольки клубники, купающиеся в собственном алом соке.
Гамаш заметил, что Клара встала и Мирна потащилась вслед за ней. Оливье подошел к кофеварке и засыпал кофе.
– Могу я чем-то помочь? – спросил Габри.
– Вот, намазывай кремом, – сказал Питер и уточнил, когда Габри пошел к Оливье с ложкой взбитого крема: – Пирог, Габри, намазывай пирог!
Вскоре за пирогом с клубникой выстроилась очередь. Получив свое, они повернулись к столу – и замерли на месте, ошеломленные.
Там, освещенные пламенем свечей, стояли творения Клары. Во всяком случае, три из них. На пюпитрах. У Гамаша внезапно закружилась голова, словно он переместился во времени в эпоху, когда жили Рембрандт, да Винчи, Тициан. Тогда произведения искусства можно было видеть лишь при свете дня или свечей. Не так ли впервые предстала зрителю Мона Лиза? Сикстинская капелла? В свете свечей, словно пещерные рисунки?
Гамаш вытер руки о кухонное полотенце и подошел к трем пюпитрам. Другие гости сделали то же самое. Вокруг них подрагивало пламя свечей, давая куда больше света, чем предполагал Гамаш. Хотя, быть может, картины Клары сами создавали свет.
– У меня, конечно, есть и другие, но эти будут в центре экспозиции в «Галери Фортен».
Но ее никто не слушал. Все смотрели на картины. На одну, на другую, на третью. Гамаш на секунду отошел назад, чтобы оценить живопись.
Три портрета, с которых на него смотрели три пожилые женщины.
Одним из них был, конечно, портрет Рут. Тот самый портрет, который и привлек внимание Дени Фортена. Тот самый, который понравился ему настолько, что он предложил организовать эту беспрецедентную выставку. Тот самый, о котором говорил мир искусств от Монреаля до Торонто, от Нью-Йорка до Лондона. Говорили о новом таланте, сокровище, открытом на просторах Восточных кантонов Квебека.
И вот теперь этот портрет стоял перед ними.
Клара Морроу изобразила Рут в виде пожилой, всеми забытой Девы Марии. Злющая, безумная Рут на портрете была исполнена отчаяния и тоски. Тоски по прожитой жизни, по упущенным возможностям, по утратам и предательствам, реальным и вымышленным, созданным ею самой и другими людьми. Тощими руками она цеплялась за грубую синюю материю шали, которая соскользнула с одного ее костлявого плеча, обнажив обвисшую кожу – словно что-то высохшее и пустое.
И в то же время портрет светился, наполняя комнату лучиками света, исходящими из ее глаз. Ожесточенная, безумная Рут видела впереди что-то находящееся далеко-далеко, но приближающееся. Скорее воображаемое, чем реальное.
Надежду.
Кларе удалось передать то мгновение, когда отчаяние превращается в надежду. То мгновение, когда начинается жизнь. Ей удалось каким-то образом изобразить благодать.
У Гамаша перехватило дыхание, он почувствовал жжение в глазах. Моргнул и отвернулся, словно увиденное ослепило его. Он заметил, что и все остальные в комнате разглядывают портреты, черты их лиц в свете свечей смягчились.
На следующем портрете была изображена мать Питера. Гамаш был знаком с ней и, увидев раз, уже не мог забыть. Клара изобразила ее смотрящей на зрителя. Не вдаль, как Рут, а на что-то находящееся вблизи. Очень близко. Ее седые волосы были собраны в свободный узел, лицо испещрено сетью морщин, словно стекло, треснувшее, но не распавшееся. Она была белая, розовая, здоровая и красивая. Ее спокойная, мягкая улыбка доходила до самых ее нежных голубых глаз. Гамаш почти ощущал запах гигиенической пудры и корицы. Но в то же время этот портрет вызывал у него какое-то беспокойство. И вдруг он понял почему. Ее слегка вывернутая наружу рука. Пальцы словно выходили с холста. Касались его, Гамаша. У него возникало ощущение, что эта мягкая, красивая пожилая женщина сейчас прикоснется к нему. А если она сделает это, то он испытает такую печаль, какой не знал за всю жизнь. Познает ту пустоту, в которой нет ничего, даже боли.
Она вызывала отторжение. Но он ничего не мог с собой поделать – она одновременно притягивала его. Так человека, который боится высоты, тянет к краю пропасти.
Изображенная на третьем портрете пожилая женщина была ему незнакома. Он никогда ее не видел. Он подумал, что это, вероятно, мать Клары. Было в ней что-то отдаленно знакомое.
Гамаш присмотрелся внимательнее. Клара писала красками людские души, и он хотел понять, что это за душа перед ним.
Женщина смотрела счастливым взглядом. Улыбалась, оглянувшись через плечо на что-то очень интересное. На что-то очень важное для нее. На ней тоже была шаль, красная шаль из старой грубой шерсти. Она казалась человеком, который знал богатство, но внезапно обеднел. Но, судя по ее виду, это не имело для нее значения.
- Предыдущая
- 17/97
- Следующая
