Алтайские сказки - Гарф Анна Львовна - Страница 17

• Предыдущая
• 17/25
• Следующая

Рыбы из воды на берег прыгают, лягушки с берега в воду скачут, птицы из горяш,его леса вылетают, звери убегают, змеи уползают, только один маленький медвежонок на дереве сидит, плачет. Наверху ему страшно, а спрыгнуть ещё страшней.

Чичкан влез на дерево, снял медвежонка, вынес его из огня и отпустил, а сам дальше пошёл.

Идёт, дня не видя, ночи не замечая. Так шёл он, пока от голода и жажды не свалился.

Упал и видит — нависла над ним скала, на скале, как две слезы, две росинки висят. Открыл рот Чичкан, росинки упали ему на язык. Едва проглотил, как сразу понял, о чём между собой два ворона говорят.

— Карр, что ты тут делаешь, брат мой?

— Кар-кар, человека сторожу, смерти его жду, будет мне пожива.

— Кра-а, кра-а… А я на болото полечу, там жеребёнок увяз, каррр!

Один ворон на болото полетел, другой на скале остался.

«Надо этого жеребёнка из беды выручить,— подумал Чич-кан,— Но как дорогу на болото найти?»

Вдруг, откуда ни возьмись, коростель. Он бежал и кричал:

— Таарт, тарт, дёргай, дёргай! Жеребёнок в болоте увяз. Башинан тарт, чадынан таарт! За голову дёргай, дёргай за косички.

Встал Чичкан и пошёл, куда коростель повёл.

Ворон тоже поднялся со скалы и, хлопая крыльями, закаркал:

— Человек умереть не захотел, остался я без пищи.

— Каарр,— отозвался издалека второй ворон,— поспеши мой брат на болото. Жеребёнок увяз по самые глаза.

А коростель бегает вокруг жеребёнка и «тарт-таарт» — «дёргай-дёргай» — кричит, охрип даже.

Ухватил Чичкан жеребёнка за гриву, заплетённую в косички, и вытащил его!

— Кра-а…— заплакали оба ворона,— этот конь теперь долго будет жить, Чичкану служить. Кра-а!..

И, хлопая крыльями, оба ворона улетели.

Погладил Чичкан холодную шею жеребёнка своей тёплой рукой и молвил:

— Куда хочешь беги. Гнедой!

— Твой путь, Чичкан, отныне моим будет.

— Я иду к истоку семи рек, к подолу семи гор, к пещере глубиной в семьдесят сажен. Конца пути не вижу.

— Если пошёл — надо идти, если идёшь — надо дойти, а упадёшь на пути, так головой вперёд.

Долго ли, коротко шли — никому не ведомо. Но вот однажды увидели они семь снежных вершин. Как семь великанов в белых заячьих шапках, на одном лесистом подоле стоят. Из-под снега вода бежит, на семь тонких, как шёлковые нити, ручьёв разделяется.

Гнедой заржал. И вот из пещеры глубиной в семьдесят сажен вышли мохнатые, как семьдесят туч, семьдесят медведей. У каждого в лапах берестяной поднос с едой, на голове кожаный ташаур с питьём.

Впереди медленно выступал огромный зверь. Лапы его — как толстые колоды, голова — как обгорелый пень. На могучую спину десять медведей могли бы лечь. Шерсть у великана спереди светлая, как день, сзади чёрная, как ночь. Все медведи на задних лапах ступали, этот шагал на четырёх. Близ-ко-близко он к Чичкану подошёл, низко-низко свою голову склонил:

— Ты для меня, сирота Чичкан,— утреннее солнце, вечерняя луна. Ты моего сына из огня спас. Ешь и пей, что хочешь, проси и требуй, чего пожелаешь, подарок выбирай, какой нравится.

— Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу, Ер-боко-каан меня за вами послал. Он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит, — ответил мальчик.

У медведей на густых ресницах слёзы повисли. Побросали они свои подносы с едой, ташауры с питьём и заревели:

— Р-р-разорвём Ер-боко-каана!

Большой медведь поднял правую переднюю лапу — все медведи разом смолкли.

— Я пойду в шатёр Ер-боко-каана,— сказал великан.

Спорить с большим медведем звери не посмели. Осушили

они с горя все ташауры, съели всё угощение и, утирая лапами слёзы, пошли в свою глубокую пещеру,

— Садись ко мнэ на спину! — приказал большой медведь Чичкану.

Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лёг, как на пшрокую кошму.

Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребёнок. Так и ворвались на стойбище Ер-боко-каана.

— Ма-аш! — рявкнул медведь.

Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ромённы-ми арканами прикрутили двери к железным скобам. Притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.

А медведь уже к белому шатру бежит:

— Ма! Мааш!

Волосы поднялись на голове Ер-боко-кана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.

— Ммааш! Ммааш!

Ер-боко-каан кинулся под топчан, его верные жёны влезли в сундуки, крышками прикрылись.

А медведь уже здесь, в шатре. Посреди шатра жарко трещал большой костёр, над костром на железной цепи висел бронзовый котёл.

Когда медведь к топчану кинулся, каан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь — за ним. Семь раз вокруг костра каан обежал, медведь всё ближе, ближе…

Тут Ер-боко-каан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над кипягцим котлом повис и заплакал:

— О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждёт? Спаси меня, сынок, уведи ты этого, спереди жёлтого, сзади чёрного, зверя…

Спрыгнул сирота Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.

— Будь счастлив, мальчик,— сказал медведь и ушёл.

Отпустил Ер-боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку

надел, усы рукой погладил, другой р^’кой в бок упёрся и на Чичкана смотрит. Смотрел, смотрел каан, глаза у него выпучились, усы поднялись, как у тигра. «Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растёт богатырь непобедимый»,— под^тиал каан. Рука к золотым пожнам потянулась, глаза кровью налились:

— Мне, великому Ер-боко-каану, и тебе, ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, куда на соловом коне не скакал я никогда!

Земли под собой не чуя, выскочил из белого шатра Чичкан. Не оглядываясь, побежал он к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.

Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая кошлтца-ми, ни на шаг от мальчика не отстал, ни на шаг вперёд не забежал.

В шалаше, у потухшего костра, лежала мёртвая овца.

Громко заплакал Чичкан:

— Ярко горевший костёр угас, одна только овца была у меня, да и той уже нет…

Но т^т он вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и >^идел ягнёнка. Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан. Жеребёнку Чичкан надел ремённую узду, в последний раз посмотрел па свой круглый, как сердце, шалаш и пошёл искать себе место для стойбип1;а.

Идут все трое — мальчик, ягнёнок и жеребёнок,— дня не видя, ночи не замечая. Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:

— Куда п>ть держишь, Чичкан-богатырь?

— Иду туда, где Ер-боко-каан не бывал никогда.

— Видать не видал, а слыхать о такой земле слыхал. Говорят, там овпы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатёр поставлен тому, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Чичкан, куда ягнёнок пойдёт, остановись там, где ягнёнок встанет.

Сказал — и нет его. Где стоял конь — трава примята, куда ускакал — следа не видно.

И опять все трое шли, ни днём, ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь ягнёнок встал — не сдвинешь его, будто он в землю врос.

У ног Чичкана тихо-ласково ручей с травой разговор ведёт, над головой звёздные костры жарко горят. Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребёнка и ягнёнка напоил, под открытым небом спать лёг.

Утром проснулся — сам себя не узнал. Вместо тул^тза с девяноста девятью заплатами на нём шуба, крытая красным шёлком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой чёрный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур. Белая, как сахар, кошма натянута на твёрдые, будто из меди отлитые, лиственничные жерди. Тронешь их — они звенят, толкнёшь — не шелохнувшись стоят.

Вышел Чичкан из белого шатра, увидал против двери золо-

• Предыдущая
• 17/25
• Следующая