Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 49

• Предыдущая
• 49/86
• Следующая

– Да нет, благодарствую, – ответил Петр. – Ты лучше вон того палача пригласи, – он кивнул в сторону помостов. – Да не того, что с топориком, – это собака цепная. А того, что приказ отдавал. Его пригласи! Не меня.

– А ты, Григорий?

– Нет, Степан, ни есть, ни пить не хочу, тем паче на Басмановские деньги.

– Вино не разбирает, на чьи деньги куплено, – обронил Василевский.

– Ты знаешь, я любил и уважал Данилу Федоровича, и не верю, что он – предатель, – твердо сказал Григорий.

– А коли царь верит?

– А коли царя за нос водят? – спросил Петр. – Тогда как?

– Царь велик и мудр, – важно изрек Степан. – Впрочем, от вас я другого ответа и не ожидал. А коли так, то прощайте, друзья-товарищи. Только помните: может быть, однажды я стану для вас последней надеждой, единственной!

Петр проводил его презрительным взглядом, Григорий иначе – с неожиданно промелькнувшей надеждой…

– Пойдем в кабак, – предложил Григорий, когда присмиревшая толпа, насмотревшись крови, стала покидать место казни. – Только не туда, куда наш Степан ходит, – ноги моей там больше не будет!

– Идем, Гриша, – согласился Петр. – Напьемся…

Многие люди разных сословий, что расходились с площади, тайком плакали: Данилу Адашева знали тысячи москвичей, и ничем не оправданная расправа над ним, как и над малолетним сыном его, потрясла до глубины души. Не все были такими подозрительными, как царь Иоанн Васильевич, и мало кто верил в предательство Данилы; и не все были такими вероломными и жестокими, как боярин Алексей Басманов и вся его волчья стая, чтобы получить удовольствие от убийства этого достойного человека и его невинного сына.

Хорошо одетая девушка, что плакала в платок, показалась Григорию знакомой. Он обошел ее, заглянул в глаза, нахмурился, отвел ее руку от лица.

– Марфуша?! – вырвалось у него.

Девушка захлопала заплаканными глазам, словно что-то вспоминая, затем просветлела:

– Ох, забыла, как вас зовут, барин!

– Григорий Засекин, князь, – напомнил он.

– Верно, князь, – пробормотала она, пальчиками утирая слезы. – Григорий, верно…

– Что же ты плачешь? – спросил он. – Была знакома с Данилой Адашевым?

– Просто плачу, – ответила девушка. – Не люблю, когда людей убивают. Да еще и детей в придачу. Пусть даже отец виноват, но за что же ребеночку-то голову рубить?! Страшно это, неправильно!..

Григория тронули ее слова – тронули больше всех слез, которые он видел сегодня.

– А это мой друг Петр, – представил Григорий товарища, с интересом разглядывающего вызывающе красивую барышню с чересчур нарумяненными щеками.

– Не выпьешь ли с нами вина, Марфуша? – предложил он.

– Угостите – выпью, – слабо улыбнулась она. – Только я не пойду туда, где вы со Степаном сидели, – избил он меня в ту ночь, пьяный был, злой, я больше с ним и не виделась. Даже переехала в другое место, подальше от Китай-города.

– Степан? – переспросил Петр. – Наш Степан?!

Марфуша тоже посмотрела на него, но с тревогой.

– Наш Степан, – утвердительно кивнул Григорий. – Ты не бойся, Марфуша, Петр и слышать о нем не хочет! Хотя только что его видели…

– О Господи! – воскликнула она, озираясь по сторонам.

– Да ушел он, скрылся тенью, – успокоил Григорий.

Они зашли в простенькую замоскворецкую корчму. Глядя, какие господа при саблях решили отужинать, их провели за самый хороший стол; служка, хлопнув свежей скатертью так, точно пушка громыхнула рядом, постелил ее на дубовую столешницу, и понесли угощенья – мясо и рыбу, пироги и вино. Скоро они выпили за помин души Данилы Адашева и сына его Тарха. Марфуша, как и Петр, сразу опьянела – то ли усталость сказалась, то ли сил не было больше держаться. Марфуша вновь заплакала, Петр стал молчаливым, смурым.

– А если этого Басманова подкараулить где, а потом саблей – напополам? – выдал вдруг он. – Что скажешь, тысяцкий?

– Скажу, что спятил ты, Петр. А коли вино из тебя такого храбреца делает, то бросай нынче пить и отправляйся спать!

– А вы, голубчики, можете ко мне поехать, – предложила Марфуша, лицо которой уже пылало огнем – и от обильно наложенных румян, и от горячего вина, которому она отдавала предпочтение. И, может быть, от присутствия двух молодых мужчин, которым она несомненно нравилась: красивая, чувственная, пухлые губы, глаза с поволокой…

– А ты чья? – неожиданно спросил Петр.

– Своя, – ответила Марфуша. – Была когда-то Федьки Басманова, затем вашего Степана Василевского, а нынче – своя.

– Басманова?! – точно протрезвел Петр. – Так ты – курва?

– Охолони, Петр! – оборвал его Григорий. – Всяк – хозяин себе! Она – женщина, ей надобно покровителя искать. Что ж поделаешь, коли такие только и встречаются?

– Да после Басмановых и Степки я к ней и не притронусь! – почти прорычал Бортников.

– А тебе пока еще никто и не предложил трогать ее, – сурово произнес Григорий. – Ты вот что, воин, командира своего слушай: хватит пить и бузить. Остынь!

Петр опустил глаза:

– Ладно. Нам еще не достает из-за какой-то бляди друг на друга броситься!

– Хватит, я сказал! – на этот раз куда строже оборвал его Григорий. – Хватит.

Марфуша неожиданно взяла руку Григория с царским перстнем и благодарно и очень крепко поцеловала.

– Спасибо тебе, князь. За меня никто раньше не заступался… Но я не обижаюсь – привыкла. Да и правда это – гулящая я. Кто курвой назовет, как твой приятель, а кто и по лицу ударит, как ваш Степан Василевский.

За окном стемнело, а в замоскворецкой корчме шло гулянье, разворачивалось, набирало силу. Марфуша то плакала, жалуясь на свою жизнь, то пыталась веселиться: смеялась, но чаще сквозь слезы. Григорий уже не слушал ее. Вспомнил, как около полугода назад поехал на Белоозеро, хотел добиться свидания с Машей. Вспомнил, как вышла к нему старая монахиня с выцветшим лицом. «А кто ты ей?» – спросила. «Я?.. – замешкался молодой князь. – Я…» «Умерла сестрица Мария», – строго глядя в глаза Григорию, сказала монахиня. «Как это умерла? – переспросил он, и губы его задрожали. – Как же так?..» «А вот так – умерла и всё. Представилась твоя голубка. Представилась, сердечная. А ты уезжай, уезжай, распутник! – вдруг став злой, прикрикнула она. – И сабли твоей не боюсь!» «Отчего же распутник-то?» – с горечью возмутился он. «Сам знаешь! – вскипела та. – Уезжай!» Старуха в черной рясе развернулась и пошла к монастырским воротам. А он еще долго стоял вот так, ничего не понимая, не слыша и не видя перед собой. А потом сорвал царское кольцо и бросил его в снег, развернулся и пошел прочь. Но, не сделав и десяти шагов, вернулся, отыскал перстень, сжал в кулаке так, что изумруд впился ему в кожу. И только тогда, решив, что жизни ему нет более, побрел к коню…

Корчма шумела вовсю. Петр совсем замолчал, казался мрачнее тучи, только пил. А пьяная и красивая Марфуша все говорила и говорила, плакала и смеялась невпопад…

За соседним столом говорили двое торговых людей – негромко, точно таились, и Григорий, самый трезвый из сотрапезников, едва прислушавшись, прихватил Марфушу за руку, приложив палец к губам. Петр, хмурясь, не понимая, чего от него хотят, тоже навострил слух.

– Да неужто так? – спрашивал первый купец, тяжело хлебая вино из глиняной кружки. – Самого Дмитрия Курлятева?!

– Я тебе говорю! – отвечал второй. – Весь дом окружили басмановские, с факелами, при оружии, в ворота стучат, дом грозят поджечь! Выходите, мол, по царскому указу! Время выйдет – палить будем! – Он пил вино и кивал. – Истинный крест!

Глаза Петра вспыхнули, кулаки непроизвольно сжались.

– Басмановские дом Дмитрия Ивановича Курлятева берут? – обернулся он к торговым людям. – Так?!

– Да вроде так, – поставив кружку, пробормотал свидетель. Скосив глаза на увесистую саблю дворянина, на его ратную экипировку, разволновался: – А я что? Я ничего. Если сболтнул лишнего, так вы, барин, не серчайте, я ведь что увидел, то и говорю. Ну так и впрямь было: окружили, с факелами, князя Дмитрия Ивановича именем государя требуют. Вот оно и все!

• Предыдущая
• 49/86
• Следующая