Воевода Дикого поля - Агалаков Дмитрий Валентинович - Страница 48
- Предыдущая
- 48/86
- Следующая
События следующих месяцев показали, насколько зыбкими и недолговечными оказались недавние успехи Руси как во внешней политике, так и во внутреннем укладе всего русского государства. Дорога из Полоцка шла через Старицу – вотчину Владимира Андреевича. Иоанн был поражен, с каким восторгом встречали его двоюродного брата, героя Полоцка. Ревность и злоба душили Иоанна, когда он смотрел на Владимира, и сам понимал, почему. Уж больно его брат был похож на того самого царя, о котором из века в век мечтает народ: благородного, великодушного, отважного! Кто же станет грезить о государе злом, подозрительном, вероломном? И при этом Владимир был с той же кровью в жилах – кровью высшей пробы! – что и он сам, Иоанн!..
А вернувшись в Москву, царь узнал, что в Полоцке – точно сам Господь обрушил кару за его жестокость, – начался повальный сыпной тиф. Слишком много трупов осталось на выжженной полоцкой земле! Тиф – не сабля, он бил без разбору: и литовца с поляком, и крещенного насильно иудея, и русского стрельца, и наместника-боярина в соболях и золоте.
Царь ясно увидел, как зыбко все, что окружало его. И его собственное величие перед искренней любовью подданных к Владимиру Старицкому, и военные победы, готовые обратиться в прах пред волей Господа, и благополучие всей русской земли, нищавшей от войн.
Великий гнев рождался в сердце Иоанна, и как эхо его – злой и холодный ветер подул по всей земле, которую он считал безраздельно своей.
Но иные, едва почуяв этот ветер, решились на рискованные шаги. Вслед за окольничим Хлызневым-Колычевым, улизнувшим из-под самого носа царя под Невелем, в Литву бежали еще двое царских вельмож – Тетерин и Сарыхозин.
Из Стародуба пришли в Кремль недобрые вести.
– Царь-батюшка, – с низким поклоном молвил Василий Грязной государю, – все только и твердят, что наместник Стародубского князь Василий Фуников и свойственник Адашевых воевода Иван Шишкин-Ольгин хотят город сдать и к литовцам уйти!
А ведь не так давно царь запретил русским дворянам в Литву уходить, как это веками прежде водилось: хочешь, тому служи государю, хочешь – этому. Фуникова и Шишкина-Ольгина тотчас приказали в Москву доставить и допытаться, откуда такие слухи; а коли правда – почему изменой они решили отплатить государю за доброту его?
И началась охота на ведьм – ох, любил ее царь-батюшка! Тем паче что не так давно, наглядевшись на честь и славу, которой одаривали Владимира Старицкого, устрашить своего двоюродного брата стремился он, и устрашить сильно.
Потому с превеликим вниманием слушал Иоанн своего злого гения Алексея Басманова, вновь заговорившего о недовершенном когда-то деле – о братьях Адашевых.
– Хоть Данила и много воевал за Русь, но коли развернется вспять, как тот же Колычев, то худого сделает во сто крат больше, – вкрадчиво говорил царю Басманов-старший. – Слышал я, король польский Сигизмунд готов любого твоего полководца принять, лишь бы тебе насолить, государь. Коли сбежит Данила, саблю свою супротив нас обернет, беда будет! Остра она у него была, остра! И удача Данилу любила! Если что удумал, удача мимо него никак пройти не могла – всегда с ним заодно! А ведь младшой Адашев как никто другой всё о русских полках знает, хоть и не при деле нынче, о пушках ее, о крепостях на ливонской границе. Такого союзника королю польскому еще поискать!
– Верно говоришь, – мрачно кивал Иоанн, – такого союзника Сигизмунду днем с огнем самому не сыскать. Но мы ведь не отдадим ему Данилы, нет? – он взглянул на Басманова.
Тот затряс головой:
– Да ни за что, государь!
– Не отдадим. Обманем Сигизмунда. И Даниле не позволим имя свое предательством замарать, ежели что недоброе и удумал. А потому сложить младшому Адашеву голову на плахе… У него сын, кажется, есть, верно?
– Есть, государь, Тархом зовут, – торопливо подсказал Алексей Басманов.
– Сколько ж годков ему?
– Тринадцать, поди, уж есть, государь.
– Маловат для смертушки, но для обиды кровной уже взрослехонек: вырастит, все помнить будет. Так вот, Алексей: и Тарха туда же, на плаху, и самых ближних Данилы. Пущай славный мой воевода в последний раз послужит государю своему – по-доброму послужит. А глядя на смерть Данилы иные лиходеи, кто мне перечил если не на словах, так в сердце, остерегутся уходить за границу и бунтовать. И Володенька остережется на трон царский поглядывать! Решено: пусть послужит мне еще разок Адашев-младший. Да не мучить его больно, того не заслужил… Сам я смотреть на его кончину не стану, – Иоанн отрицательно покачал головой, – жалости своей боюсь. Я ведь не изверг: все, что делаю, так токмо ради государства моего, ради спокойствия и благоденствия земли русской. Пиши указ, Алеша, пиши…
Весенним днем Григорий Засекин и Петр Бортников стояли у Кремля на площади, что именовалась Полым местом. Тысячи людей собрались здесь в этот час, и как же иначе: на помосте, у двух плах, ожидали внезапной расправы Данила Адашев и его сын Тарх.
– Что ж это делается, Гриша?! – шептал Петр, сжимая от гнева кулаки. – Данилу казнить! Господи, куда ж Ты смотришь, куда?! Господи…
– Молчи, – отвечал ему Григорий. – Смотри и молчи. Не знаешь ведь, кто за твоей спиной тебя слушает. Даниле Федоровичу уже не помочь. Молчи потому…
Лишь издалека они видели двух человек – взрослого мужчину и подростка – в белых рубахах, расстегнутых на груди. И двух палачей в длинных кафтанах с топорами в руках. Но не могли они слышать, о чем говорили отец и сын, встречая смертный час.
– Тятя, страшно мне… – признавался сын.
– Не бойся, ничего не бойся, – отвечал ему отец. – Такова воля Господа – примет Он нас с тобой, скоро примет. И не плачь, не плачь!..
– Все равно страшно, тятя, – дрожащим голосом лепетал мальчишка, не зная, куда ему смотреть – на толпу внизу, на отточенный топор, воткнутый в плаху, или на лица палачей.
– У кого из вас рука крепче? – неожиданно спросил Данила у палача постарше. – У тебя – прав я?
Второй был совсем молодым человеком и, кажется, сам страшился того, что должен был вот-вот исполнить.
– Прав, – ответил старший их палачей.
– Ты ему и руби, – кивнул он на сына. – А мне пусть этот рубит!
– У тебя вон шея – как у быка, – заметил палач. – Как раз под мой топор. А у сына твоего, как у гусенка, как раз под топор моего Никитки…
– Все равно, ты ему руби, я стерплю, если что!
За спиной приговоренных, на помосте, окруженный своими людьми, Алексей Басманов махнул рукой:
– Пора дело делать!
– Прошу тебя! – умоляюще взглянул на старшего палача Данила Адашев.
– Бог с тобой, – сказал тот. Бросил своему сыну: – Меняемся!
Никитка обошел плаху, шагнул к Даниле. Отец занял его место.
– Вставай на колени, паренек, и голову клади сюда, – сказал старший палач Тарху. – Да не бойся ты, все сделаю умеючи. За отца лучше помолись, чтобы отошел сразу.
– Тятя, – заволновался Тарх, – тятенька!..
– Вставай на колени и клади голову, как тебе сказали, – проговорил Данила. – Ничего не бойся, я с тобой, с тобой…
Ноги у Тарха подкосились сами собой, вслед за ним встал на колени и Данила, уложив голову на деревяшку.
– Прости меня, Господи, – прошептал он. – Прошу тебя, Никитка, бей точнее…
Всего этого Григорий и Петр не слышали. Они увидели только, как по сигналу Басманова взметнулись два топора, но когда опустились – и сухой удар прокатился по всей площади, – голова покатилась вниз только одна – юноши.
– Господи, Господи, – зашептал Петр, отвернулся. – Да за что же такие муки? За что?!
Еще один сухой удар.
– Все, кончено, – глухо сказал Григорий. – Царствие небесное Даниле Федоровичу и его сыну.
Петр поднял на товарища глаза:
– В аду гореть его душе.
– Чьей? – нахмурился Григорий.
– Ты знаешь – чьей, – мрачно усмехнулся тот.
Они не заметили, как рядом с ними оказался свидетель их разговора.
– Ты, Петр, своей смертью не умрешь, – сказал огненно-рыжий Степан. – Идемте в кабак, выпьем за помин души двух убиенных. Я плачу?.
- Предыдущая
- 48/86
- Следующая
