Моника (ЛП) - Адамс Браво Каридад - Страница 31
- Предыдущая
- 31/67
- Следующая
- Вы хорошо знаете все это…
- Как свои две руки я знаю Антильские острова…
Эти руки были перед ней: широкие, жесткие, крепкие и, тем не менее, полные энергии жизни. Моника не припоминала, что видела когда-либо такие руки… Они рассказывали о борьбе, работе, воле… На левой ладони была изящная и белая линия старого шрама, достаточно глубокого, чтобы понять, что там была рана, оставившая свой след, и с любопытством Моника спросила:
- Это штурвал сделал это?
- Нет; ни штурвал, ни весло. Это лезвие ножа, Святая Моника. Я схватился за лезвие ножа изо всех сил.
- Это какой-то абсурд! Почему?
- Думаю, инстинкт самосохранения, жажда бессмысленно продлить агонию моего жалкого существования… Мне было десять лет…
- Это невероятно! На вас напали с кинжалом? Эта рана на руке ребенка должна была быть…
- Она могла сделать меня никому не нужным, но кровь, которая пролилась успокоила в момент злобы того, для кого моя жизнь была обидой.
- Вас ранил человек?
- Он был мужем моей матери. Я жил с ним первые двенадцать лет. Я знал, что моя мать умерла, дав мне жизнь или чуть позже. Он, конечно же, ненавидел меня… Много раз он хотел покончить со всем, убив меня разом. Это был один из нескольких случаев. В остальных случаях это было мучение от голода и страха…
- И не было никого, кто мог бы помочь вам?
- Не было никого, даже если б и был кто-то, кого могло это волновать? У нас не было соседей… была хижина, которая стояла на Утесе Дьявола, где было немного хлеба и много водки. Иногда я сбегал из того ада, исчезал на целые недели, жил среди утесов и кустарников, питался кореньями и моллюсками, которые вытаскивал из камней на пляже… я…
- И вы ни у кого не попросили защиты?
- Кто предоставит ее уличному, дикому, испорченному воришке, который не знал ничего кроме худших слов и чувств? После этих скитаний я возвращался полуголый, истощенный, голодный…
- А тот человек…?
- Бертолоци истолковывал это по-разному…
- Бертолоци…? – заинтересовалась Моника. – Я не в первый раз слышу это имя. Я слышала, как говорили о нем, я прекрасно это помню. Это был тот человек, у которого было отравлено сердце?
- Да, - равнодушно признался Хуан. – Наверное один из худших, потому что связан с моими первыми воспоминаниями. Он учил меня ненавидеть сострадание; только становясь похожим на него, жестокого и злого, мне удавалось немного утихомирить его бешенство. Он был мне учителем в мастерстве владения всех зол: он научил меня пить, превосходно играть в карты, силой вырывать вещи у слабых, лгать, красть, жить как загнанный зверь, и еще он научил меня проклинать имя женщины, которая дала мне впервые грудь… Так же, как проклинал ее он…
- О, нет… это чудовищно! Не может быть, чтобы человеческое существо доходило до такого предела. Как можно так ожесточиться?
- Я был живым напоминанием, оскорблением, изменой, которая разрушила его существование. Вся его лютая ненависть вдохновлялась моим существованием, висела надо мной все часы, все минуты… И если говорить справедливо, то не его я должен ненавидеть, а того, кто оставил меня в его руках, того, кто слишком поздно решил забрать меня, только из-за ужаса, что его кровь могла пролиться на эшафоте: отец Ренато Д`Отремон, который также был и моим отцом…
- Так вот какая история…! – воскликнула Моника в замешательстве.
- Да. Ты уже знаешь полную или, по крайней мере, большую часть. А теперь, когда твое любопытство удовлетворено, отбрось это, как я это сделал.
Он резко выдернул левую руку из сжимавших рук Моники и положил руки на штурвал, быстро меняя курс. Резкий толчок заставил качнуться Монику, он подхватил ее, возвращая на место.
- Посмотри туда. Это Синт-Эстатиус… Мы обойдем его стороной, а завтра будем в Бастер. Увидишь, какая это красивая земля. Обещаю тебе хорошую прогулку по ней…
- Хуан, я хотела сказать вам одну вещь: я начинаю понимать вас… Думаю, должна сказать правильнее: я понимаю вас совершенно…
Голубое небо совершенно потемнело, украсилось звездами, а глаза Моники уже видели гигантский силуэт горы Мизери… Теплый и мягкий воздух, спокойное море, словно лагуна тихих вод, лагуна, по краям которой были кружева серебряной полной луны… Моника накрыла плечи шелковой накидкой, чуть прикрыла голову и вздрогнула, почувствовав сосредоточенный на себе взгляд Хуана, который сказал:
- Какой белой ты выглядишь под луной! Белой и сверкающей, как будто ты тоже звезда… Что-то есть такое в тебе… Ты как звезда, отраженная в водоеме… Кажется, что она очень близко, но мы видим только ее отражение… На самом деле она очень далека, в миллионах миль…
- Какая глупость! – покраснела польщенная Моника. – Почему вы мне говорите это? Не думаю, что это утверждение справедливо. Когда этим вечером я уверяла вас, что понимаю…
- Ты хотела сказать, что сочувствуешь. Я прекрасно это понял…
- Нет. Я сказала, что поняла, потому что вдруг осознала многие вещи. Сострадать – это другое… Сочувствовать можно даже тогда, когда мы не очень хорошо понимаем: сочувствовать всем, кто страдает… А кто не страдает в этом мире? Все страдают, все страдает… Как правило, каждый видит и чувствует собственные мучения, но прекрасен момент, когда наше сердце разрывается, переполняется по отношению к другому сердцу, которое страдало больше, чтобы своими мучениями иметь большее право на нежность, на нашу огромную любовь…
Быстрым движением она взяла левую руку Хуана, повернула ее жесткой и широкой ладонью вверх, и, словно подталкиваемая непреодолимым порывом, дрожащим поцелуем прикоснулась к длинному шраму…
- Моника… - глубоко потрясенный спросил Хуан, - что ты делаешь?
- За вашу боль ребенка, Хуан, за эту жалость, которую никто не проявил, и за все, что вас еще ранит…
Она смотрела в его глаза с новым, неожиданным волнением, показывая свое сердце, и он побледнел, избегая этого взгляда… Под ее белой атласной кожей бежала с новым жаром красная тропическая кровь. На мгновение стерлось все: прошлое, мечты, воспоминание других горящих губ и глаз. Посреди корабля Хуан Дьявол поднялся, словно наполнился весь, словно целый мир был в его непокорных волосах, могучих руках, чувственных губах и больших итальянских глазах…
Моника задрожала, когда он освободил руку из ее нежной тюрьмы, когда рука легла на ее хрупкую талию, медленно отводя ее к запертой двери единственной каюты Люцифера… Она чувствовала, словно ее пронзила незнакомая сила и одновременно слабость, словно она сдалась… Она не была способна сопротивляться, возражать… Словно пена волн, которые приносило и уносило море, она принадлежала Хуану Дьяволу…
- Доброй ночи, Моника… отдыхай… Спи хорошо, потому что завтра будет бурный день… Есть на что посмотреть в Сент-Кристофере… Тебе понравится…
Он бесшумно удалился, тихим и твердым шагом босых ног, а она неподвижно и пораженно стояла с одним именем Хуана в горле и жаром тех широких рук, разжигавших атласную кожу… Почему он оставил ее сейчас? Почему не подошел в ней, словно с сомнением ожидая первую ночь? Без него как будто закачался весь мир; без него она почувствовала одиночество, холод… но не могла позвать его… Волна смущения зажгла щеки, выходя через глаза незнакомыми слезами… Она подумала о стольких женщинах, которые без тени сомнения кидались в его объятия… О портовых падших женщинах, распутницах таверн, которые безусловно соревновались друг с дружкой… Она подумала об Айме, и жгучая волна неясных чувств овладела ей: гнев, ярость, смущение, почти ревность… Резко она вошла в каюту, с яростью заперев за собой дверь…
- Ана, Ана! Просыпайся, дура!
- Ах, черт побери! Постоянно вы должны меня оскорблять…
- Постоянно ты должна раздражать меня; постоянно ты должна спать… Выйди и прогуляйся по дому. Сходи и посмотри, где остальные и что делают…
- Сейчас? Ай, моя хозяйка, сейчас три утра. Даже не видя можно посчитать. Ни хозяйка София, ни сеньора Каталина не вернулись из столицы. Что касается нотариуса и сеньора Ренато…
- Предыдущая
- 31/67
- Следующая
