Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 22

На эту декаду выписали по допвыдычам по 100 мяса, по 200 крупы, по 100 рыбопродуктов, конфет и растительного, и сахара по 50. Мало, но если все взять, то больше чем ничего. И еще обещали долги за прошлую декаду восполнить! Надо сосредоточиться и ничего не упустить!

Дверь замкнута на ночь сургучной печатью, какое-никакое, а государственное учреждение. Но начальник его был, видимо, стихийным мистиком: полагал, что печать — защита не только необходимая, но и достаточная. Окно же между задней стеной и высоким брандмауэром повиновалось легкой стамеске. Начальник не мистиком был, а пьяницей: в кабинете его стоял крепкий многолетний запах спиртного, а в шкафу обнаружилась недопитая «Главспирттреста».

Вторая комната, для сотрудников, одежная вешалка, два шкафа с бумагами да четыре стола. Пишмашина, как и положено, прибрана в шкаф, но не запертый, против всяких инструкций.

Четырехпалый помедлил — может, забрать машину с собой?

Он часто решал важнейшие вопросы в последнюю секунду. Усмехался над собой: «Плохой шпион. Ненастоящий».

Чем опасно забрать? Начнутся поиски — причем для начала в округе. Он не знает, какие оставит следы. У него у самого может сделаться проверка. По улице тащить, наконец, заметят. Стук соседи расслышат. Хранить в тайнике? Найдут мальчишки, вызовут кого следует, к тайнику засада приставится.

Ладно. Перенес машину в темную подсобку, подальше от окон. Втиснул под стол в углу, чтобы свет фонарика не высочился, короткими порциями — прислушиваясь к улице — настучал в три погибели донесение.

Все тихо.

Убрал машину в шкаф, вылез через то же окно. Путь удобный — пьянчужка не сообразит. Батюшки, снег. Мелкие белые точки в утробе ночи.

Максим третий раз ночевал в конспиративной, но впервые один, и оказалось ему несколько грустно. Кровать в спальне чересчур велика на одного, самим размером предполагает компанию. Компания, конечно, восполнится, но в одиночку лучше на Литейном, уютнее.

От фрица остались какие-то книги, на немецком в основном, полдюжины патефонных пластинок, альбомы по архитектуре, горстка. Как-то освещение в квартире переменилось, не сразу сообразил, что это за окнами — белое вращение. Как подушку распотрошили в немом кино.

Мама потеряла, что ли, вкус времени. Сменив Вареньку в очереди, она стояла три часа еще, но как-то не заметила и не слишком замерзла. Подпрыгивала только без конца. И разговоров не запомнила. Пока стояла, отмечала автоматически, сколько же сегодня интересных слухов, и страшных, и наоборот, но таких интересных! Но забыла, а стала вспоминать — сразу устала и отвлеклась.

Выдача была по долгам за ту еще декаду: по две селедки вместо всех долгов за мясо, крупы дали по норме, но ячневой, ее мама не очень. Масла зато дали по норме.

Желтый фонарь горел на перекрестке с Колокольной, и снег шел будто из фонаря: выше мама не видела. Сделала вдох — вроде лучше видать, а на выдохе — хуже чем до вдоха. Еще вдох — лучше чем после прошлого выдоха, но на выдохе — хуже чем после прошлого вдоха.

Человек исчезает по частям, и это незаметно. Вот Варенька утверждает, что все похудели, а другие не соглашаются: не очень еще, не очень. Вот она мама слепнет, в ней зрение исчезает, а Варвара — не замечает.

А душа выпрыгнет лягушкою — совсем ведь не углядеть, она же незримая.

Ее, может, и нету, души.

«Мой фюрер! Необходимо учитывать, какую роль в жизни Ленинграда играет местный партийный лидер, секретарь обкома, а с недавнего времени и командующий войсками Марат Киров. Горожане испытывают к нему поистине мистическую любовь. Девушки вышивают и носят на теле его портреты, женщины мечтают рожать от него детей, на митинги с его участием собираются безо всякого понуждения со стороны властей стадионы, поэты слагают поэмы. Последнее, конечно, в куда большей степени касается вождя С.С.С.Р. Сталина. Но в том и отличие, что любовь к Кирову лишена того оттенка ужаса, с которым связывается в сознании советского народа имя Сталина. Напротив, в сознании ленинградцев эти два имени противопоставлены как светлое и темное начала. Возможно, лучшие умы Рейха найдут в этом противопоставлении основание для раскола С.С.С.Р изнутри…».

Ну и все в таком духе.

Запускал уже утром, с прежнего места, воздух и Фонтанка словно в пуху, хлопья таяли на лету, город словно заштриховался.

Как окно закрашивать: сначала побрызгать белилами, потом валиком, первые полоски стекают, стекло мокрое, но постепенно краска стынет — раз-раз, и нет ничего.

Снег, впрочем, пока не задерживался, оттенял черный блеск мостовой и воды, размывал контуры особняков: по-своему эффектно.

Теперь Киров видел наконец сквозь карту. Но не то, что хотел. Комки новобранцев, что воробьев, в холодной грязи, раздавленные в клопов танки, вспаханное разрывами небо, скрюченные хоботки пушек.

Безымянную высоту, которая переходила в эту неделю из рук в руки ровно двадцать раз: и все склоны покрыты трупами, как паломниками: недоползшими к небу.

Атака, казалось, захлебнулась сама в себе: не хватало одной дивизии на таком-то участке, одного усилия на другом, получаса на третьем. Прорыв бился как прилив-отлив, только вот силы всякого следующего прилива были все скромнее.

Уперев руки-столбы в столешницу, согнув над картою бычью выю, Марат Киров видел краями зрения мутные тени соратников, а прямо, в фокусе, нереалистично подробно, стакан янтарного чаю в подстаканнике с красной звездой. И почему-то этот глупый чай казался символом поражения.

Одна из теней, а именно комфронта, качнулась недавно с поганой вестью: захваченные разведчиками гитлеровские офицеры утверждают, что бутафорские танки расшифрованы и фашист срочно стягивает туда силы для контрудара, который может и до города долизнуть. Дырку необходимо срочно заштопать теми последними силами, которые Марат намеревался бросить в последний прилив.

Похоже, отбой. Положил без толку сотню тысяч бойцов, свою судьбу на волосок подвесил, жировой слой обороны города до прозрачности истончил. Чучела.

Армия и Ленинград эти дни полнились слухами о наступлении и о том, что лично он, Марат Киров, в решающие мгновения посещает ключевые участки фронта на ленинском броневичке, том самом, с которого Ленин задвинул знаменитую речь революции.

На немца броневичок действует хлеще, чем на русского круглый танк: немец гнется, и надежда — не умирает.

И что теперь людям сказать?

Что броневичок лопнул? Картонный был, из театра?

Чучела на броневичке в пассиве. Объявил:

— Сворачиваем наступление, товарищ командующий фронтом. Согласен с вашим планом по переброске корпуса товарища…

Стакан вместе с подстаканником Киров раздавил, как помидор какой-нибудь. Левой ладонью.

Рабочий патруль — сосредоточенные ответственностью мужчины в фуфайках, штыки из-за спины, двое, красные повязки — видел, как Четырехпалый подымается от Фонтанки.

На голой набережной, один, в непогодь.

Приосанились, сейчас спросят документ. Четырехпалый кивнул уверенно-дружелюбно-снисходительно, глянул строго, пересек им путь сосредоточенно-задумчиво… Запутал, с толку сбил: патруль не пристал. В кураже он иногда умел сыграть на психике. Документ, конечно, можно и показать, но лучше не показывать. Чем меньше контактов…

«А вот поймают! — развеселился вдруг Четырехпалый. За руку. Спустился патруль в Фонтанку помочиться, а я тут с бутылкой. Меня цап-царап. Записка рейхсфюреру. Поверят, что шутка? Как я буду объяснять: бутылка не может через Финский залив и Балтийское море невредимой доплыть к адресату, это абсурд,

Шехерезада… Там такой Гитлер стоит на берегу в Гамбурге или где там, ручки в нетерпении потирает, бутылку ждет… То, что душу крюками через задницу вынут — это понятно. Но вот сами-то — поверят? Что подумают вообще? Видно же, что не обычный сумасшедший. Удивятся! Ученым сдадут на вивисекцию как случай за гранью действительности? Или им в этом городе ни к чему не привыкать?».