Спать и верить. Блокадный роман - Тургенев Андрей - Страница 21

— Да, папа.

— Угостил. И от этого хлеба мы ее угостим. Н-но представь тот кусок, что ты ей дал: если разделить на десятерых? Б-бесполезно, никто бы из десятерых и не почувствовал. Так и что мы теперь возьмем: если разделить на миллионы ленинградцев…

Эта логика Юрия Федоровича самого не устраивала, даже поперхнулся.

— На всех, Ким, теперь не хватает. Война. Н-нам вот есть что поменять… А у нас будет больше, мы и другим сможем помочь… Чем сможем… Если самим слечь, то и другим не п-помочь, правильно? Ким?

Ким супился.

Несправедливость явная, это начальство не доглядело. Товарищ Киров, наверное, просто не знает.

Пришли, на счастье.

— Если не согласен, — шепнул Юрий Федорович, — п-потом выскажешь. А тут — молчи, пожалуйста… Небезопасно.

Небезопасно немного и впрямь выглядели похожие друг на друга квадратными бородами, грузными сапогами и черными картузами возчики и сторожа: такой и на территорию обоза их впустил, цепко оглядев, такой проводил к Гужевому и обратно потом провожал к воротам. И все будто немые, ни слова не говоря.

Сам Гужевой оказался другой, в мягком сером френче, безбородый, с аккуратным бобриком. Обоз размещался на старом водонапорном дворе, кабинет Гужевого — на верхотуре, в башне, из окна виднелась заброшенная церковь, в которую как раз на днях попал снаряд. От церкви осталась торчать сухая вертикаль, вроде как рыбная кость. На столе, не скрываясь, не смущаясь чужих, лежали два золотых кольца с камешками, а также какие-то старинные книги и шкатулка с пастушками и овцами. Лежали большие счеты, а под ними прижатая к столу пачка денег, тоже на виду.

Юрий Федорович бережно вытащил из-за пазухи картонку с морским пейзажем, которая еще вчера висела у них в комнате, рядом с морскими акварелями самого Юрия Федоровича. На пейзаже была бесконечная синева волн и крохотная парусная лодка в углу, а седоков из-за паруса — не видать.

— Оригинал, — прокомментировал Юрий Федорович. — Вот и п-подпись внизу… Н-неодн-нократно п-п-подтверждали у специалистов.

Он почувствовал, что говорит искательно, унижается перед жуликом. Зачем подтверждать неоднократно, если действительно у специалистов, и зачем это говорить, что неоднократно, если один раз экспертизу брали. Что еще за слово плебейское: неоднократно! Сказал бы еще «двух либо же трехкратно»!

Голос выдавал, буквы застревали, а главное — неловкость отца наблюдал Ким, и хотелось больше всего поскорее закончить сделку, даже пусть и в убыток, и исчезнуть. Но и Кима следовало прокомментировать.

— А это Ким, с-сын. Если м-можно, в д-другой раз он п-придет… Меня, н-наверное, на казарменное…

Уж про казарменное объясняться и вовсе не стоило.

— Вижу, — коротко сказал Гужевой: не про Кима, про произведение. — Много же он понарисовал. Хотя что, море большое. Хоть урисуйся.

Последнее хозяин произнес без тени шутки, а просто как логическое уморассуждение, но Юрий Федорович едва подавил торопливый хихик. Но подавил.

— Мне не нравится, но вещь ценная.

И тем же ровным тоном Гужевой перечислил продукты, которые готов был преподнести за морской пейзаж. Не скупился. Предложил больше, чем Юрий Федорович предполагал. Не хлеб же жалеть. Хлеб заплесневеет, а человеки, доктор этот и его волчонок, может и выживут. И сейчас сгодятся, и после войны.

Кима он вполглаза оценил, как фотографией щелкнул. Непростой паренек.

— Мне, вообще, шустрые мальчишки нужны на хозяйстве, — предложил, прощаясь.

— Я его в госпиталь себе д-думаю, — отвечал Юрий Федорович. — А сам он на завод вот с-собирается.

— У меня выгоднее, — так же ровно, без малейшей оценки, сообщил Гужевой. — Еще подумайте. Сам подумай!

Обратился к Киму, как бы отделяя его от отца. «В банду зовет», — понял Ким тоже вдруг очень спокойно, как и не про себя. Вспомнил: Варенькина мама говорила на кухне странное, будто их всех убило в начале войны одной невидимой бомбой, а что происходит — так это посмертные грезы и воспоминания мечт.

На обратном пути шли мимо Кузнечного, уже стемнело, толкучка закончилась, но несколько подозрительных типов мелькало узкими тенями. Юрий Федорович и Ким прошли быстро и пригнувшись. Ветер забрасывал за воротник колючий холодный дождь.

— Сварим сейчас кашу с мясом. — Это первое, что Юрий Федорович сказал после посещения.

— Вареньку угостим? — спросил Ким

Отец помолчал, ответил не сразу.

— А Тимур и Тамерлан, значит, одно лицо? — спросил Рацкевич. Он этого не знал, но слышал, что Тимур был хромой. — А он хромой был?

— Тимур настоящее имя, а Тамерлан — значит как раз «хромой Тимур», — слегка забеспокоился Максим.

Беспокоился зря. Рацкевичу как раз импонировало, что хромым был баснословный выдающийся полководец.

— Снег! Как хорошо! — захлопала в ладоши Варенька.

Мама последние дни просила не зашторивать, но вчера Варенька забыла и зашторила, а мама не заметила и не перепопросила. И вчера же Варя впервые легла спать одетой. Не в новой до пят с ромашками, в субботу перед войной купленной сорочке: Варя выбрала с ромашкой (девять лепестков!), потому что на двери красовалась арькина ромашка. И еще думала, краснея, что Арьке сорочка понравится. Вот не успел он ее оценить. И он, дурачок, сам не поторопился. Ничего, скоро! Сразу же после Победы.

Легла вчера в рейтузах и свитерке. Пижамы с детства не имела, казалось — глупо. А вот холодно, хоть и одеяло пуховое, тепло не включали, а тут прошел слух, что пока и не включат. Только в позапрошлом году их дом подключили к паровому отоплению, пока немного таких в Ленинграде, вот был праздник! Не надо топить печь, носить дров, угля, который горит лучше, но от которого столько мелкой гадкой пыли, что иной раз лучше бы и померзла. И вот — направили тепло в квартиры, в радиаторы. Словно по мановению! И надо же, война. Все теперь заваливается. Неужели впрямь не дадут тепло? Нет-нет-нет!

С непривычки спалось тесно, не сразу заснула. Но лучше, чем последние две-три ночи: Варенька уже тогда мерзла, но крепилась в сорочке, думала, может, мороз своей стойкостью отогнать.

И потому что шторы, потому что вообще темнело, осень клонилась к зиме, да и еще в одежде спала: приснился Вареньке закрытый ящик.

Будто в нем что-то важное и ценное, Варенька хочет достать, но не может открыть. А потом стук из ящика, там кто-то есть, кого надо спасти, но открыть невозможно.

В таком настроении вышла в кухню, а там за окном белые хлопья, и Варенька закричала — «Снег!»

Она всегда, с далекого детства, каждый новый снег приветствовала таким одновременно испуганным и обрадованным вскриком. Не специально, а так получалось, само вскрикивалось. Душа словно приседала каждый раз.

То же самое — в начале весны, когда в Грибном канале, или на Фонтанке, или на Мойке взламывался впервые лед, и сквозь студяные оковы блестела вода. «Вода!» — вскрикивало в Вареньке, и сердце екало.

Варенька вообще считала себя трусихой, и потому вскрикивала испуганно: а ну как чего случится? Такая снежная зима, что город завалит по макушки соборов. Или наводнение, что всех унесет в Финский залив. На самом деле она радовалась, что жизнь идет, что снова зима и впереди Новый год, нарядить с Арькой елку, он вместе с Юрием Федоровичем всегда придумывал разные игрушки… В прошлом году дедмороза склеили в форме красноармейца! — где кстати он? — поискать!

И весна здорово, все зацветет, и будет лето, и они снова… Варенька взволновалась.

Патрикеевна как раз что-то шебуршала на кухне в кастрюльке, хотела проворчать на Варино «Как хорошо!», что ничего хорошего.

Немцы застынут в лесах, глупые, не нюхавшие нормальной зимы. Не освободят город, скоченеют.

Но видя, что девушка переволнована, не стала ворчать.

А в Вареньке суетились хозяйственные мысли: валенки у них с мамой есть, два одеяла пуховых, и полушубок у мамы, а у Вари пальто новое. Это хорошо. У мамы платков толстых сразу несколько штук, и ушанок у них три, включая оставшуюся папину! У нее самой еще осенняя шапочка, красивая, пока не мороз. Нет вот пижамы, сегодня поняла, что неплохо бы. Зря не хотела. Какая же она еще все же невзрослая!