На дорогах войны - Федоров Анатолий Федорович - Страница 35

…Расставались они на окраине города. Прямо от разрушенных стен расстилалась ровная приднестровская степь. Долго не могли оторваться друг от друга, навзрыд плакали. И пока степной мираж не растворил в серых каменных развалинах хрупкую фигурку сестры в длинной солдатской шинели, Тамара все смотрела в сторону исчезающего города.

И снова санитар Илья Петров торопил лошадей, потому что была война и звала людей в дорогу…

…Временами Тамара задумывалась: сколько прошла она этих дорог! Сосчитаешь ли километры, оставленные позади? А сколько рек легли за спиной, взятых ценою стольких жизней! Дон, Днепр, Днестр, Висла, Одер… Впереди была Шпрее. За нею окопался издыхающий зверь. Страшны его последние судороги.

Каждый дом в Берлине отплевывался фаустпатронами и фаустснарядами, врезавшимися в каменные мостовые. Они сжигали в грохоте и пламени все живое. Но войска, уже штурмовавшие Берлин, трудно было остановить. Квартал за кварталом, улицу за улицей очищали они от гитлеровского отребья.

Победа была совсем близкой. И Тамаре Шмаковой казалось очень обидным именно теперь, в последние дни штурма, нарваться на пулю, осколок снаряда и не дожить до той самой минуты, ради которой столько пройдено и выстрадано, не услышать тот самый орудийный раскат, который возвестит миру о победе. Можно было бы быть более осторожной, ну хотя бы самую малость. Не обязательно же лезть в самое пекло боя. Для нее разве мало работы? Очень трудной, очень нужной, которую, кроме нее, не мог никто выполнять. Надо было просто ограничить свою жизнь кругом обязанностей, предусмотренных, так сказать, должностной инструкцией! Разве кто-нибудь смог бы упрекнуть ее потом? На пятый год войны, можно, наконец, взяться, за четкое соблюдение только того, что предусмотрено уставным распорядком.

Конечно, ни о чем подобном она и не думала, подобное и не приходило ей в голову. Совсем недавно в фольварке Ротвейн ее оглушил разорвавшийся рядом немецкий снаряд. Война сразу куда-то провалилась, и мир оказался безмолвным и тихим, как в немом фильме.

Ей было приказано немедленно покинуть передовую, но она продолжала оставаться на своем посту. Глаза ее видели, руки уверенно подчинялись мозгу, а санитары и фельдшеры — ее команде и распоряжениям. Контузия отступала медленно, но все же отступала. Наверное, потому, что думала в эти часы Тамара Шмакова не о себе, а о тех солдатах, которые подвергались более тяжким испытаниям, которым смерть угрожала каждую минуту и которым нужна была безотлагательная помощь.

Здесь, в Берлине, ее видели в самых опасных местах, на простреливающихся перекрестках. Она знала, что именно сейчас ее присутствие особенно нужно солдатам, ведущим бой за каждый дом, каждый метр, каждый подвал, чердак, откуда отстреливался враг, пытаясь хоть на минуту оттянуть свой последний час.

Потом она будет с гордостью вспоминать, что до последней минуты, пока не пал Берлин, она была на линии огня и что путь, пройденный от берегов Волги, был до самого последнего выстрела на передовой. Ни разу не позволила она себе слабости, не избегала опасности, вырывала из рук смерти десятки, сотни вверенных ей людей. И если она осталась жить, то только потому, что презирала смерть и очень хотела увидеть день Победы.

Улицы и дома поселка Уралсельмаш покрыты белым пухом. Это цветут раскидистые тополя. Я часто встречаю Тамару Ивановну Шмакову с маленьким чемоданчиком в руках, в белом халате. Она спешит «на вызов». Что поделаешь, когда дети маленькие, они часто болеют.

Мамы много переживают и вызывают на дом врача. И когда ребенок снова чувствует себя хорошо, говорят ему простые, идущие от сердца слова: «Спасибо, доктор». Разве всегда знают матери, что, покидая их дом, вместе с улыбкой доктор уносит тревогу и думы многих бессонных ночей? Выздоровел еще один ребенок. Разве это не радость для доктора?! Ради этого она живет и работает, человек самой мирной профессии, бывший полковой врач, теперь просто — детский врач Тамара Ивановна Шмакова.

Герку словно ветром сдуло с печи. Он надел на бегу непомерно растоптанные бабушкины сапоги и выскочил на улицу.

В штабе гомон молодых голосов. Ругань. Однорукий кряжистый мужик кричит на начальника штаба, беловолосого хмурого питерского рабочего:

— Ты что, Красную Армию укреплять не хочешь?! Может быть, ты — контра?

— Да не могу же я безруких в армию регулярную зачислять.

— Безруких? Я же без руки отрядом партизанским командовал. Уничтожал беляков. А сейчас ты меня на печку посадить хочешь?

— Ну, хрен с тобой, — багровеет питерец. — Иди, вставай на довольствие. Только если замечания какие будут, шкуру спущу!

— Есть идти! — и мужик браво щелкнул каблуками.

Герка расталкивает парней и подходит к столу.

— И меня запишите, товарищ!

— Нельзя.

— Как так нельзя? Другим можно, а мне нельзя?

— Молод еще. Подрастешь, тогда уж, — миролюбиво смотрит на Герку начальник.

Все смеются. Паренек ростом не уступит любому мужику, только вот голос… все еще мальчишеский, как у молодого петуха, да усы с бородою не растут, хоть тресни.

Начальник штаба встает из-за стола, поднимает руку.

— Вечером, — говорит он, — приходите все сюда. О создании ячейки РКСМ разговор будет.

А на дворе не то дождь, не то снег. Налетит откуда-то из-за околицы крупчатая стена, засыплет землю сахарно-белой пленкой, а потом склизь под ногами, грязь…

Герка до самого вечера не уходит домой. Сидит вместе с парнями-одногодками под навесом, где конники-красноармейцы несут наряд, помогает поить лошадей. И лишь засветилась в штабе лампа-десятилинейка, подростки толпой хлынули в помещение.

Шел октябрь 1919 года. Мощным ударом части Красной Армии отбросили за Тобол Колчака. Политотдел 30-й стрелковой дивизии расположился в селе Мокроусово. Здесь формировались новые части из крестьян-добровольцев, здесь впервые создавалась комсомольская ячейка.

Герка Тарасов был самым заметным в селе парнем. Мать его, сельская учительница, Августа Устиновна Тарасова, с детства приучила Герку к труду. Он лучше других постигал грамоту, первенствовал в деревенских играх, проворно и ловко выполнял любую крестьянскую работу.

РКСМ! Для Герки и его сверстников, не знавших детства, но хорошо знавших нравы колчаковцев, видевших своими глазами, как издевались они над красным комиссаром Юдиным, слово РКСМ звучало заманчиво, красиво.

— Российский Коммунистический Союз Молодежи, — сказал им комиссар, — это смена большевиков. Тот, кто станет комсомольцем, всю жизнь должен отдать борьбе за счастье людей. Понятно?

— Понятно, — «басили» ребята.

В тот вечер и была оформлена Мокроусовская комсомольская ячейка, а секретарем ее стал Герман Тарасов.

Не очень-то по нраву пришлась комсомолия местным богатеям. В первый месяц организовали ребята маленький самодеятельный театр, песни озорные распевали про купцов-воротил, называя каждого ученым словом «эксплуататор». Но это еще ничего! Стали контрибуцией в пользу советской власти заниматься, организовывать красные обозы. Хлеб забирали для городов, для армии, для рабочих!

Однажды вернулся Герка со спектакля домой, а в дверях записка:

Наутро привезли из леса молоденькую сельскую учительницу-комсомолку Машу Цыганкову. Лицо разрублено топором, руки выломаны.

Насторожилась ячейка. Установила наблюдение за хоромами купцов Клоповых, Сутягиных, Королевых. Враг действовал ночью. Ночью стали действовать и комсомольцы. Ванюшка Куликов, веселый озорной хлопец, по целым ночам просиживал в густой крапиве на дворе у купца Клопова. Выведал все: и куда зерно закопали братья и кто расправился с Машей Цыганковой. Вскоре представители ЧК увезли Клоповых в уездный город, с тех пор их никто не видел.