Повесть о суровом друге - Жариков Леонид Михайлович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/66
• Следующая

- Давай голосовать! Кто за то, чтобы ты пошел с нами? - сказал я и высоко поднял руку.

- А кто против? - спросил Васька, усмехаясь, и тоже поднял руку.

- Так неправильно. Я голосовал «за».

- Чудак, разве бы я не пошел? - отозвался Васька. - Не могу я мамку с батей оставить. Ты сам долго не ходи, вертайся поскорей.

- Я скоро. Мы только хлеба наберем - и до дому. Я и для тебя принесу!

Васька ничего не ответил на это. Он помолчал и сказал:

- Расскажешь потом, как ходили.

- Ладно.

- Смотри не заблудись там!

- Не бойся.

- Пока будешь ходить, я тут с колбасником разделаюсь, шибко задаваться стал. Они против твоего отца задираются.

- Кто?

- Да разные меньшевики и этот колбасник Цыбуля. Не хотят рабочим подчиняться. Ничего, скоро дядя Сиротка привезет из Петрограда винтовочки, тогда мы этому Цыбуле покажем. Правда?

- Ага.

- А еще я тебе скажу знаешь что? Скоро Ленин приедет.

Ленин! Сколько раз уже слышал я о Ленине и от отца и от рабочих, говорили, что он очень добрый человек, что его все рабочие любят, но кто такой Ленин, я не знал. Спросить у Васьки было стыдно: подумает, что я совсем ничего не знаю. А где еще узнать, как не у Васьки?

- Вась, а Вась, а кто такой Ленин?

- Ленин?.. Командир всех рабочих, самый главный революционер. Главней его никого нема. Его сам царь боялся!

- А откуда приедет Ленин?

- Из Сибири. Его туда в цепях под конвоем сослали.

- Кто сослал?

- Царь, конечно.

- Царь же его боялся!

Васька криво усмехнулся:

- Ты думаешь, царь сам его в кандалы заковал? Он близко боялся подойти. Попросил городовых, а сам сховался за угол и кричал оттуда: «Заковать крепче! Глядите, чтобы не вырвался!»

Мы весело смеялись над царем: ну и трус, вроде Сеньки Цыбули.

Подошла мать. Васька подсобил ей поднять на плечо мешок.

- В добрый час, тетя Груня. Поскорее вертайтесь.

Я долго глядел, как Васька уходил по степи к городу, потом не выдержал, снял картуз и закричал:

- Вась-ка-а-а!

Он остановился и тоже помахал мне издали шапкой. Что поделаешь, приходится расставаться...

Я догнал ушедшую вперед мать, взял у нее мешок, и мы зашагали дальше. Что-то радостное было на душе, а что, я и сам не знал. Потом вспомнил: Ленин скоро приедет.

Я поправил на плече мешок и почти бегом пустился вперед: пусть мать видит, какой я сильный.

2

Апрельская степь уже подсохла и начинала зеленеть. Вдоль замшелых каменных кряжей уже зажелтели цветы мать-и-мачехи, запестрели голубые подснежники и фиалки.

Чем дальше мы уходили, тем неогляднее становилась степь. Теперь уже и позади, и далеко на все четыре стороны простиралась безлюдная, незнакомая равнина.

Высоко в синем небе клином летели журавли. Приятно было слышать их далекий гортанный разговор: «Кру-кру, кру-кру». Я глядел по сторонам хотелось поскорее увидеть село.

Я никогда не бывал в деревне. Рыжий Илюха рассказывал, что хлеб там растет прямо за хатами. Здорово! И денег не надо: ходи по полю и собирай булки да бублики...

На дороге показалась гарба, запряженная парой волов. В гарбе сидел белоусый дед в соломенной шляпе, в простой холстинной рубахе, завязанной на груди синей тесемкой. Кажется, это был тот самый дед, который скидывал царя волами.

- Добрый день, дедушка, - сказала мать, поклонившись.

Дед остановил волов и приподнял над головой соломенную шляпу:

- Здравствуй, дочка.

- Какое тут село близко?

- Та оце, як пидете прямо, - сказал он, не спеша оборачиваясь и показывая в степь длинной палкой, - як пидете прямо, то буде село Белоцеркивка, а як що вон туды, за могилу, там хутор Андреевский, а ще дали наше село Шатохинское...

- Туда и пойдем... Спасибо, дедушка, - поблагодарила мать.

- В добрый час, - не оборачиваясь, ответил дед.

Пока мамка говорила с дедом, я отдохнул. Дальше она не дала мне нести мешок, наверно, видела, как я заморился. Будто и не было ничего тяжелого в мешке, кроме утюга, а вот поди же ты, плечо ныло так, что руки не поднять. Я помог матери вскинуть мешок, и мы пошли дальше.

Уже часа три мы шли, отдыхали, опять шли, а села все не было. Наконец показались за холмами какие-то крылья. Мать объяснила, что это машет крыльями ветряк, или, по-сельски, млын, где мелют муку.

Скоро мы увидели мельницу, похожую с виду на большой скворечник. Крылья у нее выше дома. Если ухватиться за крыло, поднимет над землей так высоко, что можно увидеть наш город.

Мы спустились в балку, где раскинулось село. Здесь все было не так, как у нас: ни труб заводских, ни закопченных мазанок. Хатки стояли белые, покрытые соломой, как деды шапками. Воздух был чистый, пахло вишневыми почками. Всюду пели скворцы. На окраине села поперек улицы лежала белая корова и, сонно жмуря белесые веки, что-то жевала. Галки с криком кружились над нею. Одна села на спину корове, прошлась от головы до хвоста, покосилась на нас с матерью и вдруг начала дергать клювом шерсть на спине у коровы. Та лежала спокойно и жевала. Удивительно! Я таращил глаза по сторонам, искал, где же растут булки. Поля были черные - никакого хлеба нигде не видно.

Мы плелись вдоль белых хаток. Всюду на дороге валялась пестрая скорлупа от крашеных яиц: недавно прошла пасха.

В крайних домах нам ничего не удалось поменять. Люди указали на большую, расписанную синими узорами хату под железной крышей. Там жил мельник по фамилии Цыбуля. Наверно, родич городскому Цыбуле.

Когда мы вошли во двор, из хаты вышел рослый дядька в нарядной белой свитке и в серой смушковой шапке. У него были тонкие усы, свисающие до подбородка, как у запорожских казаков на картинках.

Должно быть, мы оторвали дядьку от завтрака. На глазах у нас он положил в рот кусок сала и заел белым хлебом.

Мать разложила перед ним все наше богатство и принялась хвалить вещи:

- Вот платочек жинке вашей или дочке, а вот пиджачок для вас на работу. Пожалуйте, утюжок на хозяйство или тарелочки, все целые посмотрите сами.

Хозяин стоял молча, подперев кулаком правой бок, а левой рукой шевеля длинный черный ус. Потом спросил:

- Колючей проволоки у нас нема?

- Нет, - сказала мать. - Зачем?

- Та щоб от вас, побирушек, отгородиться. Шляетесь тут, шахтерня проклятая, спокою не даете. А ну собирай свои манатки - и геть со двора!

Мать с удивлением и обидой смотрела на хозяина.

- Я що сказав?

- Извиняйте, мы сейчас уйдем, - виновато ответила мамка.

Кулаки мои сжались сами собой. Я загородил собой мать.

- А ты чего налетаешь?.. Не нужно, так и скажи...

- Пойдем, сынок, господь с ними!

Она торопливо собирала вещи.

- Усы распустил и задирается...

- Иди, иди, - угрюмо сказал хозяин. - Проваливайте до своего Ленина, голодранцы.

За селом мы сели отдохнуть у дороги. Мать вынула из мешка ломоть житного хлеба, припасенного еще дома. Мне хотелось есть, но до слез жалко было обиженную мать, хотелось хоть как-нибудь ее пожалеть. И я сказал, что не хочу есть. Но она отломила себе маленький кусочек, а остальное отдала мне. Сама ела не спеша, подставив под хлеб ладонь горсткой, чтобы не ронять крошки. Добрые большие глаза печально смотрели в одну точку.

- Мам, ты не плачь, - сказал я.

- Нет, сынок, я не плачу, - ответила она грустно. Но я знал, она умела плакать без слез.

Мамочка, милая моя... Дороже всего было для меня ее бледное, измученное лицо, ее худенькая шея, дутые серьги-колечки. Она никого никогда не обижала, никому не сказала грубого слова, а этот усач ни за что обругал ее...

И задумался я про людей - почему так получается: все вроде бы одинаковые, у всех два уха, по одному носу, а выходит - вовсе не одинаковые. Мы с мамкой голодные, а тот дядька ел сало. Васька говорил: есть бедные, а есть богатые. Но почему дядька богатый, а мы бедные? Почему? Если бы у него было четыре руки, тогда другое дело, а то все как у нас. Чем этот дядька отличается, например, от Анисима Ивановича? Тем только, что у него целы обе ноги, да еще в хромовых сапогах, а у Анисима Ивановича - культяпки. Ничего не поймешь на этом свете...

• Предыдущая
• 26/66
• Следующая