Город за рекой - Казак Герман - Страница 21

— Мы пользуемся привилегией, — снова обратился старик к Роберту, — еще какой-то срок оставаться в нашем старинном родовом доме. Пройдемте два шага по саду — и вы убедитесь, что память наших предков почитается.

— Он все содержит в порядке, — сказала мать, — это надо признать.

Старичок пригласил Роберта пройти к торцовой стене дома; там были установлены полукругом невысокие каменные плиты, на каждой в овальном медальоне барельеф мужской головы, окруженный самшитом. Никаких дат и имен. Чем дальше углублялись они в родовое владение, тем старее были каменные плиты, заметнее следы разрушения от времени и непогоды.

— Навести и ты своих праотцев, — сказала мать Анне, — прежде чем входить в дом.

Отец, который принес тем временем лопату, сказал Роберту:

— Когда в дом приходит пополнение, это значит, что пора позаботиться об установке собственного камня. Видите, господин инспектор, я разбираюсь в обычаях.

— Никакой он не инспектор, — насмешливо сказала Анна.

— Я знаю, что я знаю и что приличествует, — доброжелательно сказал отец. Он повернулся и как раз рядом с последней по времени плитой воткнул лопату в землю. — Каждый день на капельку глубже, — сказал он. — Конец станет началом.

— От сына у нас есть внук! — крикнула со своего места старуха.

Анна тронула Роберта за руку.

— Пойдем, — сказала она.

Он взял чемодан и последовал за ней.

— Для нас это честь, — крикнул им вдогонку старик, перегнувшись через лопату, — если вы удостоите своим посещением наш дом.

Когда Анна проходила мимо матери, старуха, перед тем, как дочь переступила порог, шепнула ей: "Огонь в плите все время горит. Твоя каморка наверху" — и Роберту: "Нашей дочери больше нечего терять. Даже честь".

Они вошли в обшитую панелями переднюю, убранную цветами и декоративными растениями. Летние гортензии, рододендроны и агавы стояли в горшках и кадках на толу, который был выложен метлахской плиткой. Из гостиной, обставленной дорогой фамильной мебелью, железная лесенка вела в галерею верхнего этажа под самой крышей. На стенах висели гравюры с видами древних городов. Из-за слабого света Роберт не мог разглядеть подробности.

Каморка Анны, как ее назвала мать, оказалась просторной и светлой комнатой. Анна переступила порог без любопытства, хотя обстановка была ей незнакома… Она обошла комнату, окинула все взглядом. В комнате ничего не изменилось, и поэтому она очень скоро освоилась в ней.

— Миг, — сказал она, — которого я ждала всю жизнь! Моя комната! Совсем как прежде и совсем иначе.

Она достала из чемодана шнурованный кошель и раскрыла его. Со смехом вытряхнула из него содержимое на серебряный поднос.

— Сухарь! — воскликнула она. — Неприкосновенный запас! Перекуси, если голоден. Я приготовлю пока чай.

Сунув в рот кусочек сухаря, она ушла вниз, на кухню. В комнате, хотя и богато, со вкусом обставленной, было что-то обезличенно-холодное. На мебели ни пылинки. Подушки на тахте покоились в оберегаемой неприкосновенности. На всем лежал отпечаток ничем не возмущаемого укромного мира. Через два открытых окна из сада доносился звук лопаты и сухое постукивание спиц. Роберт закрыл глаза и тотчас увидел комнату в доме Мертенсов. Он увидел ее в тот решающий вечер, когда Мертенса позвали на консультацию. Теплый летний воздух, струившийся через окно, потрескивал, как электричество. Когда это началось? В тот вечер? Нет, это началось с первой встречи, когда она еще училась, много лет назад, годы, которые, казалось, унеслись, а теперь непережитое стало живым. С того мгновения речь шла уже не о приключении, это была любовь, когда судьба слепо бросает поводья.

— Отвернись, пожалуйста, — попросила Анна, после того как принесла чай.

Она подошла к зеркалу перед туалетным столиком, на котором во множестве стояли, как в уборной актера, разные флаконы, коробки с пудрой, баночки с кремами и всякая косметика. Она искусно подвела дуги бровей, подрумянила щеки, подкрасила губы. Потом переоделась в другое платье, всунула ноги в шелковых чулках в красные лаковые туфли.

— Конечно, это было бы удобнее сделать за ширмой, — щебетала она. — Бедняга, так долго пришлось ждать!

Она еще раз взглянула на себя в зеркало, подвела темным уголки глаз и нажала резиновую грушу пульверизатора. Потом подошла к креслу, в котором сидел отвернувшись Роберт, и склонила голову к его голове. Он улыбнулся ей в ответ.

— Ты хорошо выглядишь, — сказал он, втягивая носом аромат незнакомых духов.

Когда он хотел притянуть ее к себе, она с обещающим взглядом откинулась назад, при этом поднятые руки ее на какое-то мгновение застыли в воздухе. Она на цыпочках прошла к окнам, закрыла все створки и плотно завесила оба окна шторами. Она проделала все это не спеша и уже в полумраке комнаты так же неторопливо придвинула торшер к низенькому столу и включила свет.

— Так уютнее, ведь правда? — сказала она, усаживаясь напротив Роберта в одно из кресел с цветной обивкой. — Имитация вечера, хотя уже и не испытываешь волнующего чувства перед ночью и близостью. Бери и ешь. Прекрасно — наконец-то позаботиться о тебе.

Он тем не менее не мог отделаться от чувства неловкости. Он ощущал себя скорее пассивным созерцателем, чем действующим лицом. Может быть, эта стесненность происходила еще и оттого, что мысли его постоянно возвращались к Архиву, где его ждали обязанности. Что могли подумать о нем почтенные ассистенты, если он чуть ли не в первый день отлучился на вторую половину дня по своим личным делам? Может ли он считать этот свой выход до некоторой степени работой вне стен Архива? Надо все же упорядочить свои обязанности и отношения с Анной построить таким образом, чтобы это не мешало его службе в Архиве.

Когда Анна взялась за чашку, чтобы отставить ее в сторону, фарфор тоненько зазвенел. Он увидел, что рука у нее дрожит.

— И зачем ты только вышла за Хассо!

Она приняла его слова за вопрос и, глядя мимо него, куда-то в стену, сказала:

— Потому что я тебя любила — любила всегда.

— Уже тогда?

— Да, — кивнула она. — Только тогда я не знала этого так определенно, как знаю теперь. А ты уже был связан с Элизабет. Это, должно быть, произошло, когда я пришла к вам в дом и к тебе, незадолго перед рождением твоего мальчика — как его, кстати, звали?

— Эрих, — сказал он. — Теперь ему уже семь.

— Многого я уже не знаю, — задумчиво проговорила она, — одно же, напротив, так свежо в памяти, точно было вот только что.

Она придвинула к нему хлеб и фруктовое повидло и снова испуганно натянула рукав на запястье, прежде чем валить еще чаю в чашки.

— Я все вижу в картинках, — продолжала она своим плавно-тягучим голосом, — как отдельные мгновения, вне времени и без связи. Вся жизнь мне теперь представляется, точно мозаика, сложенная из камешков, которые тускнеют один за другим и выламываются.

— Удерживается, пожалуй, лишь то, — сказал Роберт, — чего стыдятся.

— Хассо, к примеру, — продолжала она после минутного молчания, — я вижу точно таким, как и тогда, когда он влюбился в меня. Сияющим — из-за того, что ему удалась операция. Сияющим и несколько шумным. В сущности, он любил не меня самое, а случай, пациентку. Это оставалось основой нашего брака — после того как он женился на мне, словно бы вытащил меня из больничной койки. Он не был так уж несчастлив, как это тебе иной раз представлялось. Только…

Роберт смотрел на нее не сводя глаз. Анна сидела, прикрыв лицо ладонью, как будто защищаясь от света, хотя он не был ярким. Голова ее оставалась чуть склоненной набок, когда она снова заговорила:

— Когда меня привезли с прободением слепой кишки, о чем ты в свое время даже на догадывался, в сущности, было слишком поздно. Хассо по крайней мере всегда представлял все дело так, будто бы он вернул меня к жизни. Я даже уверовала, что уже тогда стояла на краю смерти.

Она была так захвачена силой образа, вызванного воспоминанием, что даже умолкла. Роберт, не менее потрясенный словами Анны, благодаря которым в новом свете представали уже известные ему вещи, и страшился слишком откровенного признания Анны, и мучительно ждал его. Для слушающего эта минута внезапно могла стать опаснее, чем для говорящего.