Гамбург – Америка линия - Славин Лев Исаевич - Страница 3

• Предыдущая
• 3/4
• Следующая

– Я вымолила тебя у бога!

Между тем Пише заинтересовался одной горничной, американкой. Оттягивая веко, он с любопытством наводил на нее свой правый глаз.

– Понимаешь, – сказал он Мицци, – она бы мне очень пригодилась. Я мог бы сделать из нее чудесный образ для книги.

Но Мицци сказала ему, что она не хочет рисковать своим счастьем ради книги.

– Ты глупа, – сказал Пише.

Он действительно считал ее глупой, – тогда как нервы ее, не испытывая постоянного раздражения, пришли впервые в ее жизни в состояние покоя. Наступила приятная тупость.

Пише с удовольствием слушал, когда Мицци вдруг принималась описывать ему его собственную наружность.

– Рассказать тебе, какой ты? – начинала она.

По-видимому, ей иногда казалось, что он маленький мальчик, ее сынок. В движениях ее ладони, когда она его гладила, было что-то бесконечно ласковое, усыпительное. Она считала, что Пише не использует своей красоты.

– Ты красив, да. Но ты мог бы быть еще красивее. Ты горбишься. Я знала парней, которые никогда не морщили лоб.

Было видно, что она сильно к нему привязалась. Все чаще стояли у нее на глазах слезы нежности, грустные слезы короткого счастья, когда она смотрела на Пише.

Она скрывала их. К числу ее немногих коренных убеждений принадлежало то, что женщина должна быть веселой, если она хочет удержать мужчину.

И все же тяжесть любви постепенно искажала ее добрый характер. Она придиралась к своему любовнику. Она досаждала ему упреками. Такой любовью Пише мог бы восхищаться, только читая о ней в книге.

Иногда вечером показывали фильмы: «Маленькую фермершу» с Дороти Уолф, «Дочь Пиомаре» с Гвендо-лен Лиер.

В центре каждого фильма стояла американская девушка, пепельноволосая, наряженная в последние выдумки Парижа, – пленительное существо, истый кумир толп, – скользившая по экрану с такой легкостью, что не оставалось никаких сомнений, что жизнь ее сплошной праздник. Пише пожимал плечами.

– Неплохой способ усыплять классовую бдительность! – бормотал он, оглядывая зрительный зал, наполненный лакеями и матросами.

Одинокий мальчик вслух комментировал поступки и наряды красавиц.

В антракте Пише посмотрел на Мицци. Она плакала.

– В чем дело? – сказал он тоном, который показывал, что он не одобряет такого рода чувствительность.

Они вышли на палубу.

Она не хотела говорить.

– Тебе это покажется глупым…

Но потом сказала:

– Мне грустно было смотреть на всех этих Дороти Уолф и Гвендолен Лиер. Вот, может быть, я буду получать долларов пятьдесят, спасибо тебе. Но это значит – прощай экран. Я всю жизнь мечтала стать киноактрисой…

– Боже мой, – воскликнул Пише, искренне пораженный, – ты помнишь моего гамбургского приятеля, которому ты еще так понравилась?

– Этот маленький? – сказала Мицци, скроив презрительную мину. – С еврейским лицом?

– Ну да! Это же был Чарли Чаплин. И добряк Пише посмотрел на Мицци с сожалением и любопытством.

– Ты ему здорово нравилась, – прибавил он.

У Мицци сделалось растерянное лицо.

– Это еще ничего не значит, – пробормотала она.

Пише поднял голову и свистнул с видом: вы можете отказывать мне в чем угодно, но позвольте мне знать то, что я знаю.

И он стал ей описывать карьеры прославленных кинозвезд.

Достаточно было, по его словам, не быть рожей и иметь сильную волю. А что касается таланта, то общеизвестно, что актерские способности принадлежат к числу наиболее распространенных. Они, так сказать, повсеместны.

Но Мицци отказывалась верить:

– Оставь, пожалуйста! Новости какие! Он бы провел со мной вечер, и все.

Пише бесился:

– Ты дура! Эвелина Беус была, как и ты, маленькой, никому не известной девушкой. И что же? Она сумела вскружить голову великому Джоэ, и он сделал ее звездой. Все это проще, моя милая, чем ты думаешь. Нужно же кому-нибудь быть звездами. Так почему ими должны становиться черт знает кто, а не любимые существа, с кем гуляешь и целуешься? А тем более, если они молоды, красивы и подвижны, как ты. Начиная от Пирль Уайт и кончая Сузи Дойль, все они жены или метрессы режиссеров.

Эти грубоватые, но сильные доводы в конце концов поколебали девушку.

– Что ж, – сказала она задумчиво, – может быть, я бы его скрутила.

– Ну, ты ему здорово запала в сердце. Я знаю Чарли, это человек долгих страстей. Но ты его отвергла. Я вижу эту страшную ночь, которую он провел в Гамбурге после нашего отъезда. К утру он вырвал тебя из своего сердца. Это сильный человек. Будь уверена, при встрече он тебя не узнает.

Настойчивость, с какой Пише объяснял озадаченной девушке, что ей следовало полюбить другого, была неутомима. Вероятно, здесь действовала жажда разоблачать, потребность восстановить в сознании людей истинное положение вещей, затемненное предрассудками, уродливым воспитанием, страстями.

Было видно, что она сильно к нему привязалась. Все чаще стояли у нее на глазах слезы нежности, грустные слезы короткого счастья, когда она смотрела на Пише.

Она скрывала их. К числу ее немногих коренных убеждений принадлежало то, что женщина должна быть веселой, если она хочет удержать мужчину.

И все же тяжесть любви постепенно искажала ее добрый характер. Она придиралась к своему любовнику. Она досаждала ему упреками. Такой любовью Пише мог бы восхищаться, только читая о ней в книге.

Иногда вечером показывали фильмы: «Маленькую фермершу» с Дороти Уолф, «Дочь Пиомаре» с Гвендо-лен Лиер.

В центре каждого фильма стояла американская девушка, пепельноволосая, наряженная в последние выдумки Парижа, – пленительное существо, истый кумир толп, – скользившая по экрану с такой легкостью, что не оставалось никаких сомнений, что жизнь ее сплошной праздник. Пише пожимал плечами.

– Неплохой способ усыплять классовую бдительность! – бормотал он, оглядывая зрительный зал, наполненный лакеями и матросами.

Одинокий мальчик вслух комментировал поступки и наряды красавиц.

В антракте Пише посмотрел на Мицци. Она плакала.

– В чем дело? – сказал он тоном, который показывал, что он не одобряет такого рода чувствительность.

Они вышли на палубу.

Она не хотела говорить.

– Тебе это покажется глупым…

Но потом сказала:

– Мне грустно было смотреть на всех этих Дороти Уолф и Гвендолен Лиер. Вот, может быть, я буду получать долларов пятьдесят, спасибо тебе. Но это значит – прощай экран. Я всю жизнь мечтала стать киноактрисой…

– Боже мой, – воскликнул Пише, искренне пораженный, – ты помнишь моего гамбургского приятеля, которому ты еще так понравилась?

– Этот маленький? – сказала Мицци, скроив презрительную мину. – С еврейским лицом?

– Ну да! Это же был Чарли Чаплин.

И добряк Пише посмотрел на Мицци с сожалением и любопытством.

– Ты ему здорово нравилась, – прибавил он.

У Мицци сделалось растерянное лицо.

– Это еще ничего не значит, – пробормотала она.

Пише поднял голову и свистнул с видом: вы можете отказывать мне в чем угодно, но позвольте мне знать то, что я знаю.

И он стал ей описывать карьеры прославленных кинозвезд.

Достаточно было, по его словам, не быть рожей и иметь сильную волю. А что касается таланта, то общеизвестно, что актерские способности принадлежат к числу наиболее распространенных. Они, так сказать, повсеместны.

Но Мицци отказывалась верить:

– Оставь, пожалуйста! Новости какие! Он бы провел со мной вечер, и все.

Пише бесился:

– Ты дура! Эвелина Беус была, как и ты, маленькой, никому не известной девушкой. И что же? Она сумела вскружить голову великому Джоэ, и он сделал ее звездой. Все это проще, моя милая, чем ты думаешь. Нужно же кому-нибудь быть звездами. Так почему ими должны становиться черт знает кто, а не любимые существа, с кем гуляешь и целуешься? А тем более, если они молоды, красивы и подвижны, как ты. Начиная от Пирль Уайт и кончая Сузи Дойль, все они жены или метрессы режиссеров.

Эти грубоватые, но сильные доводы в конце концов поколебали девушку.

• Предыдущая
• 3/4
• Следующая