Лебединая дорога - Семенова Мария Васильевна - Страница 65

• Предыдущая
• 65/119
• Следующая

Он все старался заглянуть Чуриле в глаза.

— Не мне, — сказал князь, возвращая поделку. — Коню моему.

Людота тяжело вздохнул, развел руками и вдруг едва не заплакал:

— Не храбр я, Мстиславич! Ну что тут делать, не храбр…

Чурила поднялся в горницу, высек огонь. Стянул измаранную рубашку, посмотрел на стоявшую перед ним Звениславку, на слезы, катившиеся по милым щекам. И вдруг улыбнулся:

— Что стоишь, ведовица? Лечи. Не видишь, помираю?

Вечером он сидел на пиру злой и голодный. Рана запеклась и теперь не давала ни есть, ни смеяться, а говорить — едва-едва. Как в присказке: близок локоть, а поди укуси. Спасибо Звениславке, не дала пропасть, накормила, как деда беззубого, размоченным в молоке хлебом… Да не этим же на пиру угощаться!

Вот и смотрел князь не на праздничный стол, уставленный всякой снедью, а на лица своих бояр, поднимавших сдобренные чесноком свадебные чаши. Чужой рот на пуговицу не застегнешь. Все уже знали о случившемся. И когда князь встречал их глаза, то в одних видел сочувствие, в других — недоумение. А в третьих — злорадство и насмешку.

Покачивая головой, дергал рыжие усы тесть Малк. Представлял, должно, каково веселиться на собственной свадьбе с горячей полосой на лице. Тут же рядом сидели урмане, и старший Виглавич невозмутимо потягивал словенский мед, изредка поглядывая на молодую княгиню. Небось, вспоминал Торсфиорд и девчонку с разоренного корабля… Младший, Эрлинг, что-то говорил сидевшей подле него зеленоглазой жене, а вот средний, тот, что еще засадил мальчишку Мала в мешок, — средний смотрел вокруг гордо и знай себе поигрывал ножом, точно искал, с кем бы поссориться. Князя, как мог, взглядом обходил, а Звениславку и подавно. Сам он гардского конунга в деле не видел и никогда не поверит, что храбр позволяющий бить себя плетью… А вот поди ж ты, Ас-стейнн-ки сидит возле него и все гладит его по руке.

Старый Мстислав оглядывал пировавших, слушал разноголосый шум, время от времени поворачивался к сыну. На такого сына город отчего же не оставить.

А веселее всех было, ясное дело, Вышате Добрыничу и его кончанским. Сын Вышаты, Любим, от отца не отставал, но и в этой семье не обошлось без паршивых овец. Нежелана Вышатична сидела между могучими княжескими гриднями, пригубливая, как равная, круговой ковш. Бесстрашную красавицу воины чтили. А другой Вышатич, по имени Лют, уже не первый год носивший за Чурилой щит и копье, стоял среди отроков оружный. Охранял веселье от ссор, что с такой страшной легкостью вспыхивают во хмелю… Это он, Лют, тогда утром первым закричал и бросился вперед. Пятнадцатилетний парень посейчас чуть не плакал от обиды и злости — что же ты, князь, почему не дал за себя отомстить?

Его, Люта, Чурила и подозвал к себе несколько дней спустя, рано утром.

Над Кременцом светило только что вставшее солнце; Лют подошел, вытирая перемазанные руки: острил меч. Что за воин, у которого ржавеет неухоженный, необласканный клинок.

— Коней приготовь, — сказал князь.

Вдвоем с Лютом они выехали со двора. По дороге встретился Радогость, спросил — далеко ли, Чурила отмахнулся, сказал, что скоро вернется. За воротами же он направился к двуглавому дубу, а миновав дуб, погнал Соколика к броду. А когда мокрые кони, фыркая, вынесли их на тот берег Медведицы — поехал вверх по течению, по заросшей дороге.

— Как мыслишь, Лют, куда путь держим? — спросил князь нежданно. Лют отозвался тотчас:

— Мыслю, в Круглицу, Мстиславич…

Чурила недаром велел ему оставить оружие дома. Лют знал — разлучить князя с мечом могла лишь одна боязнь. Боязнь, что слишком велико будет искушение выхватить его из ножен.

Чурила сказал:

— А ты за воротами меня подождешь. Лют, всегда слушавший его беспрекословно, на сей раз возразил, и твердо:

— Не гневайся, господине, ослушаюсь. Где твоя голова ляжет, там и моя.

…Давным-давно, восемнадцать лет назад, Вышата Добрынич привел в дом юную красавицу жену. Справил богатую свадьбу, а минул положенный срок — и боярыня родила ему дочь.

Вышата, мечтавший о сыне, на девчонку едва посмотрел. Назвал ее, точно выругал, — Нежеланой. О чем они говорили тогда с боярыней, никто не слыхал, но очень скоро во дворе появилась меньшица. В лесу повстречал Вышата бортникову дочь Долгождану, и поистине долгожданной показалась ему ее молодость и красота… Целый день провел боярин в ее доме, глубоко в лесу. Попил парного молока, пожевал пахучих медовых сот. Да и увез приглянувшуюся девушку к себе.

Отцу ее с матерью оставил кошель серебра. А на другой день еще прислал коня.

И жить бы да поживать боярским женам в согласии и любви, да не вышло.

Появление меньшицы подрезало молодую боярыню, как коса березку… И случилось так, что еще через год, в один день, родилось у Вышаты от обеих жен сразу два сына. Старшей, правда, такой подвиг и впрямь пришелся не по силам. В тот же вечер умерла, бедная, у Вышаты на руках.

Тут только понял боярин, чего лишился… Новорожденного сынишку назвал Любимом. Надышаться на него не мог. А Долгождану с ее малышом не то отпустил, не то прогнал обратно в лес. Сделал подпетой. Брошенкой. Недобрые языки повадились звать Люта Долгожданичем — до тех пор, пока не вымахал парень да не начал бить всех подряд нещадно…

Годы, однако, минули быстро, и дети выросли — отцу наказание и насмешка.

Дочь Нежелана лучше всякого парня носилась на резвом коне, на скаку попадала в ивовый прутик, охотилась с соколом, примеривала руку к мечу… Ни дать ни взять поляница, в кого только пошла? Сын Любим гляделся в хазарское серебряное зеркальце, одежды носил тоже хазарские — шелковые, под кольчугой, того и гляди, изорвутся… Лют Нежелану звал сестрой, любил ее крепко. Любима презирал.

Вышату за пятнадцать лет ни разу не назвал отцом.

Вот так.

С круглицкого забрала их заметили сразу — знать, ожидали. Встретили улюлюканьем.

— Лопату сюда! — расслышал Чурила хохочущий голос. — Лопату дайте, колодезник пожаловал!

Голос был вроде того самого Вячка, что приезжал с Радимом в Кременец. Со стены полетела добротная окованная лопата, съехала по отвесному склону холма, прочертила пыльную полосу, шлепнулась на дорогу. Лют покраснел так, что не стало видно веснушек, а Чурила — точно не заметил.

Остановились перед воротами. Сверху высунулась лохматая голова — и впрямь Вячко! — и спросила, перекрывая гвалт:

— Зачем пожаловали, дорогие гости? Забыли что?

— Отвечай, — сказал Чурила негромко.

Лют встал в стременах. Новые, удобные были стремена, диво, не резали ногу сквозь мягкие кожаные сапоги. Лют звонким молодым голосом крикнул:

— Князь кременецкий Чурила Мстиславич с князем круглицким Радимом Радонежичем говорить хочет!, — Молодец, — похвалил Чурила тихо. А со стены отозвались:

— Князь наш Радим спит и будить не сказывал…

— Проснется, донесем… если не позабудем!

Ox, какой смех сопроводил эти слова! Лют взвился на стременах как подстегнутый — ответить. Но куда там. Железная рука князя взяла его за пояс, усадила обратно.

— А нам спешить некуда, — услышали наверху голос Чурилы. — Повременим!

Чурила Мстиславич проснулся от прикосновения к плечу и первым делом посмотрел на солнце: долго ли спал. Но нет, тени почти не сдвинулись.

— В трубу трубят, княже, — тихо говорил Лют. — Зовут! Чурила сел.

— Пусть трубят…

Он все-таки дождался, чтобы в Круглице растворили ворота, и седой боярин, подъехав, отвесил ему поясной поклон:

— Пожалуй в город, Чурила Мстиславич, князь Радим тебя просит.

Нет, здесь не все еще позабыли, не могли позабыть! Недаром два города походили друг на друга, как два брата. Такая же улица, вымощенная половинками бревен. Та же ореховая шелуха под копытами, тот же дремучий бурьян по углам.

Через заборы со дворов выглядывали любопытные кругличане: жены с мужьями, деды с бабками, парни, девушки, шумливая ребятня…

Лют ехал за князем, напрягшись пружиной и не моргая ни вправо, ни влево.

• Предыдущая
• 65/119
• Следующая