Источник - Рэнд Айн - Страница 69

• Предыдущая
• 69/220
• Следующая

То, что произошло, могло быть нежным, как дань любви, а могло быть и символом унижения и покорения. Это мог бы быть поступок влюблённого — или солдата, насилующего женщину из вражеского стана. Он выражал этим презрение и насмешку. Он брал её, не любя, а как бы именно оскверняя, и поэтому она лежала неподвижно и подчинялась ему. Достаточно было бы малейшего проявления нежности с его стороны — и она осталась бы холодна и не почувствовала, что делают с её телом. Но поступок властелина, который вот так, с презрением, постыдно для неё овладел её телом, породил в ней тот страстный восторг, которого она так долго ждала.

Затем она почувствовала, как он содрогнулся в агонии наслаждения, нестерпимого даже для него самого, и поняла, что это она, её тело подарило ему наслаждение, и тогда она… укусила его губы, почувствовав то, что он хотел дать ей почувствовать.

Он неподвижно лежал на краю кровати, отодвинувшись от неё и свесив голову вниз. Она слышала его медленное, тяжёлое дыхание. Она лежала на спине, в том же положении, в каком он оставил её, неподвижно, с открытым ртом, чувствуя себя опустошённой, лёгкой до невесомости, невидимо тонкой.

Она увидела, как он встаёт, его силуэт на фоне окна. Он вышел, не сказав ни слова, не взглянув на неё. Она это заметила, но это всё не имело для неё никакого значения. Она просто слушала звук его удаляющихся шагов в саду.

Доминик долго пролежала неподвижно. Затем она пошевелила языком во рту и услышала звук, шедший откуда-то изнутри; это был сухой короткий всхлип, но она не плакала, её глаза были открытыми и сухими, как будто парализованными. Звук перешёл в движение — в спазм, который пробежал вниз, от горла к желудку. Её буквально подбросило — она неуклюже встала, согнувшись и прижав руки к животу. Она услышала, как в темноте дребезжит маленький столик у кровати, и взглянула на него, поражённая тем, что столик пришёл в движение без всяких на то причин. Затем она поняла, что трясётся сама. Она не испугалась: было просто глупо так дрожать, какими-то короткими толчками, напоминающими беззвучную икоту.

Она подумала, что нужно принять ванну. Это желание сделалось нестерпимым, словно появилось уже очень давно. Всё прочее не имеет значения, только бы принять ванну. Медленно переставляя ноги, она двинулась по направлению к туалетной.

Включив там свет, она увидела себя в высоком зеркале. Она увидела пурпурные синяки, которые его рот оставил на её теле. Услышала собственный глухой стон, не очень громкий. Стон был вызван не тем, что она увидела, а тем, что внезапно поняла. Она поняла, что не примет ванну. Поняла, что хочет сохранить ощущение его тела, следы его тела на своём, поняла, что именно подразумевает такое желание. Она упала на колени, сжимая край ванны. Она не могла заставить себя переползти через этот край. Её руки соскользнули, и она замерла, лёжа на полу. Плитка под ней была жёсткой и холодной. Она пролежала так до утра.

Рорк проснулся утром, подумав, что прошлой ночью была достигнута некая точка, словно его жизнь на какое-то время приостановила своё течение. Собственно, ради таких остановок он и двигался вперёд — таких, как строящийся хэллеровский дом или как прошлая ночь. По какой-то причине, не поддававшейся выражению в словах, прошлая ночь стала для него тем же, что и возведение дома, — по качеству ощущений, по полноте восприятия жизни.

Их обоих соединяло нечто большее, чем яростная схватка, чем нарочитая грубость его действий. Ведь если бы эта женщина не значила для него так много, он бы не поступил с ней таким образом; если бы он не значил для неё так много, она не защищалась бы с таким отчаянием. И было несказанно радостно знать, что они оба понимали это.

Он пошёл в карьер и работал в этот день как обычно. Она не пришла в карьер, а он и не ждал, что она придёт. Но мысль о ней не покидала его. Это было ему любопытно. Было странно столь остро сознавать существование другого человека, ощущать в нём сильнейшую потребность, которую не было надобности облекать в слова; не было в ней ни особой радости, ни особой боли, она просто была — безоговорочная, как приговор. Было важно знать, что она, эта женщина, существует в мире, было важно думать о ней — о том, как она проснулась этим утром, о том, как двигалось её тело, ныне принадлежащее ему — ему навсегда, думать о том, что она думает.

В тот вечер, ужиная в закопчённой кухне, он открыл газету и увидел в колонке светской хроники имя Роджера Энрайта. Он прочёл этот короткий абзац:

«Похоже, что ещё один грандиозный план скоро полетит в мусорную корзину. Роджер Энрайт, нефтяной король, видимо, на этот раз оказался бессилен. Ему придётся повременить со своей последней голубой мечтой — зданием Энрайта. Как нам сообщили, имеются проблемы с архитектором. Похоже, что целой полудюжине строительных воротил неугомонный мистер Энрайт уже дал от ворот поворот. И это несмотря на то, что все они мастера высочайшего класса».

Рорк остро почувствовал то состояние, с которым всегда старался бороться, от болезненного воздействия которого старался защититься, — состояние беспомощности, которое возникало у него всякий раз, когда перед его мысленным взором вставало то, что он мог бы сделать, если бы его не лишили этой возможности. Затем, без всякой причины, он подумал о Доминик Франкон. Она никак не была связана с тем, что занимало его ум, и его неприятно поразило, что она сумела остаться в его сознании среди всех прочих мыслей.

Прошла неделя. Однажды вечером он нашёл в каморке письмо, которое дожидалось его. С бывшего места работы письмо переслали на его последний домашний адрес в Нью-Йорке, оттуда — Майку, а от Майка — в Коннектикут. Оттиснутый на конверте адрес какой-то нефтяной компании ни о чём не говорил ему. Он открыл конверт и прочёл:

«Дорогой мистер Рорк! Я приложил немало усилий, чтобы разыскать Вас, но не смог установить Ваше местонахождение. Пожалуйста, свяжитесь со мной, как только сможете. Если Вы тот самый человек, который построил магазин Фарго, мне хотелось бы обсудить с Вами вопрос постройки здания Энрайта.

Искренне Ваш,

Роджер Энрайт».

Полчаса спустя Рорк был в поезде. Когда поезд тронулся, он вспомнил о Доминик и подумал, что покидает её. Эта мысль показалась ему какой-то далёкой и несущественной. Он был лишь удивлён тем, что всё ещё думает о ней. Думает даже теперь.

Она сможет примириться, тем временем думала Доминик, сможет когда-нибудь забыть то, что произошло с ней. Только одного она никогда не сможет забыть, что происшедшее доставило ей удовольствие и что он знал об этом. Более того — он знал, что ей это будет приятно, а если бы не знал, то никогда не пришёл бы. Только одно могло спасти её — она могла бы дать ему понять, что испытывает отвращение. Но она не сделала этого. В собственном отвращении и ужасе она обрела наслаждение — и ещё в силе этого человека. Именно такого унижения она жаждала; именно поэтому она его возненавидела.

Однажды утром, за завтраком, она обнаружила на столике письмо. Письмо было от Альвы Скаррета:

«Когда же ты вернёшься, Доминик? Мы все здесь скучаем по тебе безмерно. Да, ты, конечно, не подарок, и я даже побаиваюсь тебя. Но на расстоянии рискну раздуть твоё и без того чрезмерное самомнение и признаюсь, что мы все ждём тебя с нетерпением. Твоё возвращение будет подобно триумфальному возвращению императрицы».

Прочитав это, она улыбнулась и подумала: «Если бы они знали… эти люди из прежней жизни, с их трепетным преклонением передо мной… Меня изнасиловали. Изнасиловал какой-то рыжий бандит из каменоломни… Меня, Доминик Франкон!» При всём острейшем чувстве унижения эти слова дарили ей наслаждение, равное тому, которое она испытала в его объятиях.

Мысли эти не покидали её, когда она шла по дороге, проходила мимо людей, а люди склоняли головы перед ней — владычицей всего городка. Ей хотелось кричать об этом во всеуслышание.

• Предыдущая
• 69/220
• Следующая