Источник - Рэнд Айн - Страница 68
- Предыдущая
- 68/220
- Следующая
Когда плиту привезли, она едва глянула на неё. Не успел грузовик, который привёз плиту, отъехать, как она уже сидела за столом и писала записку на самой лучшей почтовой бумаге. Она написала: «Плиту привезли. Я хочу, чтобы её установили сегодня вечером». Она послала своего управляющего с запиской в карьер. Она приказала отнести её и при этом сказала:
— Отдайте это тому рыжему рабочему, что уже был здесь. Я не знаю, как его зовут.
Управляющий вернулся и принёс ей клочок бумаги, выдранный из бумажного пакета, на котором карандашом было написано: «Плита будет установлена сегодня вечером».
Она ждала, сидя у окна своей спальни и чувствуя удушающую пустоту нетерпения. Звонок у входа для прислуги зазвонил в семь часов. В дверь постучали.
— Войдите, — сказала она, сказала резко, чтобы скрыть странный тон своего голоса.
Дверь открылась, и вошла жена управляющего, показывая кому-то стоявшему сзади, чтобы следовал за ней. Вошедший оказался приземистым пожилым итальянцем с кривыми ногами, золотой серьгой в ухе и потёртой шляпой, которую он уважительно держал двумя руками.
— Вот человек, которого прислали из карьера, мисс Франкон, — сказала жена управляющего.
Доминик спросила, причём голос её прозвучал как нечто среднее между криком отчаяния и вопросом:
— Кто вы такой?
— Паскуале Орсини, — послушно ответил удивлённый мужчина.
— Что вам угодно?
— Ну, я… ну, рыжий там, в карьере, сказал, что надо какой-то камин починить, он сказал, что вы… это… хотите, чтобы я его починил.
— Да, да, конечно, — сказала она поднимаясь. — Я забыла. Приступайте.
Она не могла оставаться в спальне. Ей необходимо было бежать отсюда, чтобы никто её не видел, чтобы самой себя не видеть, насколько возможно.
Она остановилась посреди сада и стояла, вся дрожа и прижимая кулаки к глазам. Ею овладел гнев, одно-единственное чистое и цельное чувство, в котором решительно не было места ничему другому — ничему, кроме ужаса, скрывавшегося под гневом; и ужас этот был вызван тем, что теперь ей больше нельзя пойти в каменоломню, и всё же она знала, что непременно пойдёт туда.
Как-то ранним вечером, несколько дней спустя, она направилась к карьеру на обратном пути после долгой прогулки верхом. Увидев, как удлиняются тени, падающие на лужайку, она поняла, что ещё одной ночи просто не переживёт. Ей непременно нужно было попасть туда, в карьер, пока ещё не ушли рабочие.
Она повернула коня и поскакала к карьеру; ветер обжигал ей щёки.
Подъехав к карьеру, она сразу поняла, что его там нет, хотя рабочие только начали уходить и длинной колонной шли по тропке, ведущей из чаши каменоломни. Она стояла, сжав губы, и искала его глазами. Но она знала, что он уже ушёл.
Доминик поскакала в лес. Она пролетала, не разбирая дороги, между стенами листьев, которые растворялись в наступающих сумерках. Остановилась, отломила от дерева длинный, тонкий прут, сорвала с него листья и понеслась дальше, нахлёстывая коня, чтобы мчаться ещё быстрее. Ей казалось, что с помощью скорости можно сделать вечер более быстротечным, ускорить бег времени. Ей хотелось на этой скорости прыгнуть сквозь время прямо туда, в утро, которое ещё не наступило. А потом она увидела — вот он идёт перед ней по тропинке, один.
Она рванулась вперёд и, догнав его, резко остановилась. Её кинуло сначала вперёд, затем назад, как отпущенную пружину. Он тоже остановился.
Они молча смотрели друг на друга. Она подумала, что каждое молчаливое мгновение подобно предательству: этот безмолвный поединок был слишком красноречивым признанием того, что никакие приветствия не нужны. Она спросила безжизненным голосом:
— Почему вы не пришли устанавливать плиту?
— Я думал, что для вас не имело значения, кто придёт. Или я был не прав, мисс Франкон?
Эти слова показались ей не звуками человеческой речи, а пощёчиной. Ветка, которую она держала в руке, поднялась и хлестнула его по лицу. И, хлестнув той же веткой коня, она вновь поскакала — теперь уже прочь от него.
Доминик сидела за туалетным столиком в своей спальне. Было очень поздно. Вокруг во всём пустом огромном доме не раздавалось ни звука. Застеклённые двери спальни выходили на террасу, но из сада, лежащего позади неё, не доносилось даже шелеста листвы. Одеяла на её кровати были уже откинуты и ждали её, и подушка выглядела особенно белой на фоне высоких чёрных окон.
«Попытаюсь заснуть», — подумала она. Она не видела его три дня. Доминик пробежала руками по волосам, пригладив ладонями их мягкую волну. Прижала смоченные духами кончики пальцев к вискам и подержала их некоторое время. Она почувствовала облегчение от приятного прохладного жжения духов на коже. Пролитая капля духов осталась на полочке туалетного столика; эта капля блестела как драгоценный камень, впрочем, не уступая ему и в цене.
Она не слышала шагов в саду. Она услышала их только на лестнице террасы. Она села, нахмурилась и посмотрела на дверь.
Он вошёл. На нём была рабочая одежда: грязная рубашка с закатанными рукавами и брюки, перепачканные каменной пылью. Он стоял, неотрывно глядя на неё. На лице его уже не было понимающей усмешки. Оно было суровым, откровенно жестоким — лицо аскета, открывшего страсть: щёки впали, губы крепко сжаты. Она вскочила на ноги и тоже замерла, отведя назад руки с раздвинутыми пальцами. Он не двигался. Доминик видела, как шевелится на его шее вена, то набухая, то снова опадая.
Затем он подошёл к ней. Он обнял её так, что, казалось, его плоть врезалась в её плоть, и она почувствовала кости его рук на своих рёбрах, его ноги крепко прижались к её ногам, а его рот впился в её рот.
Она не знала, что было сначала: то ли, содрогаясь от ужаса и упёршись локтями ему в шею, она принялась извиваться всем телом, стараясь вырваться, то ли, наоборот, застыла в его руках, потрясённая его прикосновением. Именно об этом она и думала, этого ждала, но никак не могла представить себе, что будет вот так, ведь к жизни это не могло иметь отношения — выдержать такое более секунды совершенно невозможно.
Она попыталась оттолкнуть его от себя. Но его руки этих попыток даже не заметили. Она колотила его кулаками по плечам, по лицу. Одной рукой он поймал кисти обеих её рук и завёл их ей за голову, выкручивая в плечах. Она запрокинула голову далеко назад. Она почувствовала его губы на своей груди… и вырвалась из его объятий.
Привалившись к туалетному столику, она наклонилась, сжимая отведёнными назад руками край столешницы. Её глаза расширились, стали бесцветными и бесформенными от ужаса. Он смеялся. Точнее, его лицо исказила гримаса смеха, но никаким звуком это не сопровождалось. Вероятно, он намеренно отпустил её. Он стоял, расставив ноги, руки спокойно висели вдоль тела. Тем самым он заставил её ощущать его тело на расстоянии — сильнее, чем когда она была в его объятиях. Она посмотрела на дверь позади него, но он заметил этот намёк на движение, эту мимолётную мысль прыгнуть к двери. Он раскрыл руки, не дотрагиваясь до неё, и она отшатнулась. Её плечи чуть-чуть приподнялись. Он сделал шаг вперёд, и её плечи опали. Она ещё сильнее вжалась в столик. Некоторое время он не двигался, выжидая. Затем приблизился и без малейших усилий поднял её. Она вцепилась зубами в его руку и почувствовала вкус крови на кончике языка. Он откинул её голову назад и ртом заставил разжать зубы.
Она дралась, как животное, но не издала ни звука. Она не звала на помощь. В его придыханиях она слышала эхо своих ударов и поняла, что это были придыхания, порождённые наслаждением. Она дотянулась до лампы на туалетном столике. Он выбил лампу из её руки. В темноте хрусталь разлетелся на мелкие кусочки.
Он швырнул её на кровать, она почувствовала, как горло и глаза наливаются кровью, полной ненависти и бессильного ужаса. Она чувствовала лишь ненависть и прикосновения его рук к своему телу — рук, что крушат даже гранит. Она отчаянно, из последних сил, дёрнулась. Резкая боль прострелила всё её тело до самого горла, и она закричала. Затем замерла.
- Предыдущая
- 68/220
- Следующая
