Набат - Шевцов Иван Михайлович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/42
• Следующая

Но где-то рядом с радужными мыслями, словно тень, бродили и другие, охлаждающие пыл и портящие настроение: а может, и с ним, если не сегодня, так завтра, поступит Штейнман как с тем, который придет к памятнику Копернику.

Вдруг ему начало казаться, что Штейнман действует слишком примитивно и что Табарович без труда разгадал его замысел, все понял. Тогда опять к нему подступил страх.

Возле одноэтажного, барачного вида помещения, где проводился конгресс, наскоро - за одни сутки - приспособленного под зрительный зал и служебные апартаменты, толпа любопытных варшавян. Вход по пропускам. У Савича пропуск представителя прессы. Внутри помещение обтянуто свежей, пахнущей льном холстиной- стены, потолок. На полу новый линолеум. Все сделано изящно, со вкусом. Не скажешь, что это обычные бараки. Киоски, кабинеты пресс-центра, буфеты, фойе, кабины связи и огромный зал, заполненный пестрой многоязычной и разноликой толпой. И никого знакомых. Может, это и хорошо: ведь он уже не Мариан Савинский. Знакомым пришлось бы объяснять.

Савич нашел свободное место на задних рядах, надел наушники. Оратор - худощавый, с энергичным лицом человек - говорил по-французски. Это был знаменитый Жолио-Кюри. Савич не стал переключать наушники ни на польский, ни на немецкий: речь оратора его не интересовала. Он достал блокнот и делал вид, что записывает, одновременно всматриваясь в зал. Иногда ему казалось, что он видит знакомые лица, - как будто где-то встречались. Но где, когда и что это за лица, он не помнит. Первым, кого он узнал, был доктор Захариадис. Он сидел в средних рядах с краю, и Савич хорошо видел его орлиный профиль, массивную голову, украшенную белой шевелюрой. Широкие плечи его обтягивал новый элегантный пиджак, из-под которого белоснежно сверкал воротничок рубашки. И вообще доктор Захариадис показался Савичу каким-то нарядным и не по возрасту молодцеватым.

Савич подумал: Захариадис - это его партизанский псевдоним, - и стал припоминать его настоящую фамилию. Эммануил Захарович - так иногда звал доктора Ян Русский. Наконец вспомнил: Глезер - его настоящая фамилия. С паном доктором у Савича были добрые отношения, хотелось встретиться, поговорить, вспомнить. И вместе с тем он еще не решил, желательна ли эта встреча. А впрочем, почему бы и не встретиться представителю "фирмы" Симонталя с участником польского Сопротивления. Напротив, он должен встречаться со старыми друзьями, с соратниками по партизанскому отряду, с тем же Александром Блюмом. Это будет так естественно.

А между тем во время речи ораторов люди входили в зал и выходили. У сцены мельтешили фоторепортеры, сверкая магниевыми вспышками, мягко трещали кинокамеры.

Сначала Савич решил встретиться с доктором Глезером сегодня же, во время перерыва, но потом решил не спешить: лучше он встретится с ним после свидания у памятника Копернику с агентом Штейнмана.

Страстные речи борцов за мир Савича не интересовали - весь этот конгресс он считал пропагандистским трюком Москвы, - и, не дожидаясь перерыва, он вышел из зала в просторное фойе, где также было людно, и направился в пресс-центр, на трескотню пишущих машинок, над которыми густым облаком стоял табачный дым. Савич недовольно поморщился - он никогда не курил, и дым сигареты всегда его раздражал - и вышел в фойе. Здесь он лицом к лицу столкнулся с молодой симпатичной женщиной с фотоаппаратом на шее и значком "Пресса". Взгляды их решительно встретились. Лицо женщины, ее влажные алые губы и блестящие обольстительные глаза ему показались очень знакомыми, и когда она в ответ на его внезапно обрадованный взгляд заулыбалась какой-то особой колдовской улыбкой, он сразу вспомнил и как-то непроизвольно, сделав радостно-удивленные глаза, прошептал ей в лицо:

- Ханна! Вот не ожидал…

Он хотел сказать еще какие-то дружеские слова, но мгновенно переменившийся, ледяной и отчужденный взгляд женщины, стальной блеск в ее черных глазах остановил его, точно парализовал.

- Вы ошиблись, коллега, - сказала она по-итальянски с сильным акцентом и холодной любезностью.

- Извините, - растерянно пробормотал Савич. Его смутил итальянский язык, в котором он знал всего несколько слов. Но замешательство было мгновенным, Савич быстро овладел собой. И характерная обольстительная улыбка, и этот несомненно польский акцент убеждали его в том, что он нисколько не ошибся и перед ним именно та Ханна, которую он всего два-три раза видел в партизанском отряде в сорок третьем году, но о которой затем много говорили после ее попытки отравить командиров и поспешного бегства в Беловир.

- Бывает, - снисходительно улыбнулась женщина и, томно кивнув непокрытой головой, увенчанной гладкими прядями черных до блеска волос, плавной походкой поплыла в накуренный пресс-центр. Было что-то заговорщицки-таинственное и обещающее в ее последнем взгляде, в снисходительной улыбке и даже в тоне, которым она произнесла это единственное слово "бывает", произнесенное тоже по-итальянски.

"Это она", - со странным возбуждением решил Савич и, возвратясь в зал, предался размышлениям о неожиданной встрече. Уж кого-кого, а Ханну, ту самую террористку, которую гестапо засылало в партизанский отряд "Пуля", он не ожидал встретить в Варшаве, и вообще в Польше. "Не призналась. Здесь она под чужим именем. Надо полагать, у нее есть основания носить маску. Но я тоже… в маске. Впрочем, я - особая статья, у меня дело, серьезнейшее, мирового значения дело. А она? По какому делу? Представитель прессы, иностранный корреспондент?"

От этой мысли Савичу стало весело: террористка из гестапо представляет западную прессу на Всемирном конгрессе сторонников мира. Но ведь он тоже представляет ту же самую прессу. Выходит, - коллеги. Это она назвала его коллегой. Да, несомненно, они коллеги, и, возможно, у них общий хозяин. Савича поразило хладнокровие и спокойствие Ханны, словно она чувствует себя здесь в полной безопасности. А ей-то есть чего опасаться: в самые трудные дни накануне решающего наступления карателей на партизан она, по заданию Шлегеля, должна была уничтожить командование отряда "Пуля", и только случайность уберегла и Яна Русского, и Игнация Табаровича, и того же Эммануила Глезера, который тоже питался из штабной кухни, от неминуемой смерти. Как она могла решиться на такой смелый рискованный шаг - появиться снова в Польше? Под чужим именем, с паспортом иностранного подданного - это еще не гарантия для безопасности. Савича донимал вопрос: что за всем этим кроется? Вопрос был настойчивый, упрямый, он заключал в себе отнюдь не праздное любопытство, - в нем таилась безопасность его, Савича. Может, эта Ханна по заданию того же Штейнмана или вопреки ему, по каким-то своим собственным планам и соображениям расскажет польским органам безопасности о Савиче гораздо больше, чем рассказал им он сам.

И тогда его осенила коварная мысль: сообщить о Ханне Табаровичу. Авось и это ему зачтется. Он должен любой ценой войти к полякам в доверие, заставить их поверить. Так его наставлял Штейнман. Вначале Савич хотел отогнать эту подлую идею: слишком уж низкой и гадкой показалась она ему. Предать своего коллегу без особой к тому надобности, из ничем не обоснованного страха - это, пожалуй, уже слишком; это недостойно настоящего разведчика, каким считал себя Савич. Нет, нет, на такое он не пойдет. А тем временем какой-то бесовский голос шептал ему: а тот, который придет к тебе на свидание к памятнику, разве не твой коллега? Да, конечно, - отвечал своим сомнениям Савич, - но того я для дела, во имя чего-то большого, какой-то стратегической цели (какой именно, он не знал). А поступить точно так же с Ханной - разве не во имя все той же цели? И что такое бывшая гестаповская террористка в сравнении с ним, Милошем Савичем - сотрудником трех ведущих разведок мира? И стоит ли она угрызения совести и прочих сантиментов?..

Потом возникали сомнения: а что, если он обознался и женщина эта вовсе не та Ханна из Беловира, - в какое положение он поставит себя перед Табаровичем?

• Предыдущая
• 23/42
• Следующая