Божьи воины - Сапковский Анджей - Страница 67

• Предыдущая
• 67/136
• Следующая

Еду в Силезию, подумал Рейневан, вытирая чешущийся нос о меховой воротник плаща. Возвращаюсь в Силезию, как обещал. Как поклялся. Себе и другим.

Если б Флютек знал, наверняка бы радовался. Начало ноября, едва четыре дня после Поминовения усопших. До Рождества уйма времени, а я уже в Силезии.

Они ехали на восток. В сторону Еленьей Гуры. В сторону тракта, который называли Подсудетской дорогой, соединяющей Згожелец со Свидницей, Нисой и Рачибужем. По дороге, проходящей через Франкенштайн. И район замка Столец.

Замка, думал Рейневан, вытирая нос о воротник, в котором находится моя Николетта. И мой сын.

Около полудня добрались до Гермсдорфа. Здесь заспешили, погнали коней, беспокойно посматривая в сторону возвышавшейся над селением гранитной скалы и башни замка Хойник. Микуляш Дахс, остерегаясь возможных подвохов со стороны преследователей, велел проявлять особую внимательность в районе Хойника. Рассудок подсказывал, что Яна Шаффа в замке быть не должно, путь через карконошские урочища и низины должен был отнять у него гораздо больше времени, чем у них, едущих по тракту. Но беспокойство не покинуло их до тех пор, пока замок не скрылся из виду.

В котловине они миновали Теплицу, село знаменитое своими теплыми источниками и лечебными водами. Вскоре увидели Еленью Гуру, церковную звонницу и возвышающуюся над городом башню. Которую, кажется, возвел больше трехсот лет назад Болеслав Кривоустый, Полянский князь, а надстроил двести лет тому его прапрапра… и так далее внук, Болько Свидницкий.

Ведущий эскорт Либенталь повернул коня, подъехал, уперся стременем в стремя Рейневана. Потом достал нож и перерезал ему веревки на руках.

– Мы едем через город, – сухо сказал он при этом. – Я не хочу, чтобы люди таращились. Понял?

– Понял и благодарю.

– Рано благодарить. Знай: попытаешься фокусничать, я тебе этим вот ножичком уши пообрезаю. Клянусь Святой Троицей, так и сделаю. Хоть и придется потом мне за это у Биберштайнов каяться, отрежу.

– Имей в виду. Имей также в виду, – добавил фон Придланц, тот, со светлыми усами, – что хоть с нами тебе свободы нет, но другие могут доставить гораздо большую неприятность. Те, которые за тобой гоняются, скверную тебе судьбу готовят, мучения и смерть, помнишь, что Дахс говорил. А знаешь, кто может за нами ехать? Может, Фольч и тот второй, Варнсдорф из Рогозца? Может, де Бергов? Клюкс? Янек Шафф? А здешние места, надобно тебе знать, Шаффам принадлежат и их родным и кумовьям: Нимпчам, Зедлицам, Редернам. Так что, если ты даже от нас и сбежишь, далеко не уйдешь. Тебя поймают крестьяне, выдадут своим господам.

– Это верно, – кивнул головой третий из эскорта. – Ей-богу, лучше дай нам тебя в Столец доставить. Рассчитывать на милосердие господина Биберштайна.

– Я не стану убегать, – заверил Рейневан, растирая запястья. – Я господина Яна Биберштайна не боюсь, потому что не чувствую перед ним никакой вины. Докажу свою невиновность.

– Аминь, – подытожил Либенталь. – Ну, стало быть, в путь.

На ночлег остановились недалеко за Еленьей Гурой, в деревне Майвальдау. Перекусили что было, а ночевали в сарае, в котором дующий с гор ветер свистел сквозь многочисленные щели в стенах и крыше.

Рейневан, утомленный переходами, уснул быстро. Так быстро, что явь перешла в сон гладко и незаметно, нереальность легко перетекла на место реальности. Ох, ох, господа, до чего ж тянет к какой-нибудь бабе. Чтоб тебя, Придланц, надо ж тебе было вспоминать, теперь не усну. Это ничего, скоро мы будем в Свиднице, я знаю там один борделик… А в Рихбахе в пригороде знаю двух веселых девиц-белошвеек…

Коня подо мной убил, моего Штурма, кипятился Никель Койшбург, размахивая обглоданной костью, из арбалета застрелил, сучий сын, сорок гривен за него отдал, но ничуть не пожалел, потому что хорош он был… Нет, нет, не гусит! Конь был хорош! Мой Штурм… А тот гусит, Рейнмар Беляу, чтоб его злая смерть не обошла…

Беги – шипит, щуря сине-зеленые глаза, Дуца фон Пак. В руке покачивается копье. Беги – поддерживает стоящий рядом Биркарт фон Грелленорт. Все равно тебя поймаю. У меня уши и глаза повсюду. В каждом монастыре.

Он выберется, говорит Гжегож Гейнче, inquisitor а Sede Apostolica specialiter deputatus во вроцлавской епархии. И тогда появляется шанс, что приведет нас к…

Меня интересует птичье пение, говорит Конрад из Олесьницы, вроцлавский епископ. Рейнмар Беляу наведет меня на путь птичьего пения.

Конник мчится в ночь, через леса и скалистые ущелья, колотит в окованную калитку укрепленного словно крепость монастыря. Ему открывает монах в белой рясе с черной ладанкой, украшенной крестом с буквой «S», обвившейся вокруг основания.

Ганс Фольч, згожелецкий наемник в Роймунде, выполнил свои обязанности вполне и до конца – лично доставил выкупленного из гуситского плена Никеля Койшбурга в стоящий на вершине Соколиной Горы замок Фалькенберг, одно из имений рода фон Догна. Освобожденного юношу в замке встречали с искренней радостью, а четырнадцатилетняя панночка Барбара Догновна аж поплакала от счастья. Поплакала также ее сестра, тринадцатилетняя Энеда – ведь такое же могло приключиться не сегодня-завтра с ее собственным воздыхателем Каспром Герсдорфом. За компанию поплакала мать Барбары и Энеды, ее милость Маргарета из Йенквичей. Поплакал дедушка, старый пан Бернгард фон Догна, но он был в преклонных летах и хоть смеялся и плакал частенько, но редко знал, по какому поводу и зачем.

Фридрих фон Догна, хозяин Фалькенберга, сын Бернгарда, супруг Маргареты и родитель девочек, особой радости не проявлял. Скорее криво улыбался, а счастье лишь изображал. Он не только стал беднее на выкуп в размере восьмидесяти коп грошей. Выплачивая гуситам за Койшбурга, он как бы признал его официальным кандидатом в зятья. А ведь он был уверен, что дочка могла попасть лучше. Поэтому он кусал ус, принужденно улыбался и не мог дождаться ужина, на котором намеревался упиться вусмерть, чтобы забыться.

Среди остальных одним из немногочисленных действительно искренне радующихся был Ганс Фольч. У Фридриха фон Догна он взял на выкуп за Койшбурга сто коп грошей. С гуситским гейтманом Яном Чапеком сторговался на шестидесяти. Господину Фридриху сказал, что на восьмидесяти.

Когда рассказ о приключениях Никеля Койшбурга обошел уже равно и верхний, и нижний замки, Фалькенберг втихую покинул всадник.

Всадник не жалел коня. Спустя неполный час, вскоре после полуночи, он уже стучал в калитку укрепленного словно крепость монастыря целестинцев в Ойбине. В монастыре уже никто не спал – суровые целестинские законы требовали после того, как пробьет полночь, вставать с лежанок и приниматься за молитвы и работу.

– Откуда поступило сообщение?

– Из Ойбина, ваше преподобие, от целестинцев. От приора Бурхарда.

– Сильно запоздало?

– Сообщение дошло до Ойбина вчерашней ночью. А сегодня ночь после седьмого дня ноября. Гонец, позволю себе заметить, ехал днем и ночью, не жалея коней. Вести, которые он привез, следует считать вполне актуальными.

Гжегож Гейнче, inquisitor а Sede Apostolica specialiter deputatus во вроцлавской диоцезии, уселся поудобнее, протянул подошвы ботинок к идущему от камина теплу.

– Этого следовало ожидать, – буркнул он. – Следовало ожидать, что Рейнмар фон Беляу спокойно не усидит, тем более когда узнает о… о некоторых проблемах. Можно было также предвидеть, что Биберштайны его сцапают. Везут его, разумеется, в Столец?

– Разумеется, – подтвердил Лукаш Божичко, поляк, усердно и с великим тщанием трудившийся на Священную Инквизицию дьякон из Святого Лазаря. – Едут, конечно, по Подсудетской дороге, в данный момент они должны быть в районе Болькова. Ночами наверняка не движутся, а дни сейчас короткие. Ваше преподобие? Можно их в Свиднице перехватить. У нас там есть люди…

– Знаю, что есть.

• Предыдущая
• 67/136
• Следующая