Божьи воины - Сапковский Анджей - Страница 111

• Предыдущая
• 111/136
• Следующая

– Святая Дорога, – бесстрастно продолжил Прокоп Голый, видимо, не хуже его знающий Вроцлав. – А там, на острове Песок, – храм Девы Марии. За Песком – Тумский остров, за ним Овентокшиская коллегиата, рядом кафедральный собор, все еще строится. Там, подальше… Олбин, большой премонстрантский собор. А там вон – Святая Катаржина и доминиканский Святой Войцех. Вы удовлетворены? Уже все знаете? Ну прекрасно, потому что вблизи вам вроцлавские церкви… осмотреть не удастся. Во всяком случае, не в этот раз.

– Ясно, – кивнул головой Ян Товачовский из Чимбурка. – Было бы сумасшествием ударить по городу.

– Маловер! – поморщился и сплюнул Прокоупек. – Если б Иисус Навин думал так же, как ты, то Иерихон стоял бы и по сей день! Могущество Бога рушит стены…

– Оставьте Бога в покое, – спокойно прервал Добко Пухала. – Иерихон – не Иерихон, сейчас штурмовать Вроцлав мог бы только совсем уж неразумный человек.

Гуситские военачальники зашумели. В большинстве своём соглашаясь с мнением моравца и поляков. Впрочем, искорки в глазах Краловца, Яна Блеха и Отика из Лозы ясно говорили о том, что вообще-то они б охотно попытались.

– Однако наш путь, – Прокоп, как всегда, не пропустил этих искорок, – к гнезду антихриста был достаточно долог. Позади у нас столько трудных и тяжких дорог, что было бы грешно не уделить антихристу толику религиозных знаний.

Перед ними, под взгорьем, в неглубокой долине текла река Сленза, широко по-весеннему разлившаяся по лугам, по которым бродили аисты. Уже зеленели березняки красивой свежей весенней зеленью. Расцвела черемуха. На заливных лугах цвели калужницы и лютики, золотились ковры осота. Рейневан оглянулся. Главные силы Табора и сирот переходили Быстрицу по захваченному мосту в Лесьнице, рядом с догорающим таможенным постом.

– Прочтем, – продолжил Прокоп, – вроцлавцам и епископу-антихристу наглядную лекцию. Вон та деревенька, под взгорьем, как называется?

– Мерники, добрый господин, – поспешил пояснить один из услужливых крестьянских проводников. – А та-

мочки – Мухобур…

– Сжечь обе. Займись этим, брат Пухала. О, а вон там я вижу мельницу… Там – вторую. Там деревушка… И там деревушка… А там что? Церковка? Брат Салава!

– Слушаюсь, брат Прокоп!

Не прошло и часа, как в небо взвились огни и дымы, а свежий майский воздух сделался душным от смрада гари.

В репертуаре походных песен армии Прокопа заметно начали преобладать все более грустные. Военная усталость давала о себе знать все явственнее.

Оставив за собой Вроцлав, они шли на юг, держа справа Слёнзу, неожиданно и грозно вырастающую из плоского ландшафта. Вершина горы, вовсе не такая уж недоступная, как всегда, тонула в растянувшихся лентах облаков – казалось, плывущие по небу облака задевали за вершину и оставались на ней, будто их удерживал якорь.

Они шли на Стшелин и Зембицы довольно быстро, даже не очень отвлекаясь на грабежи. Оставленный же на слёнзенском плацдарме Ян Колда из Жампаха не сидел сложа руки в замке, часто выезжал, грабя все, что удавалось взять, и сжигая все, что удавалось спалить. Висящих кое-где на придорожных деревьях попов или монахов тоже скорее всего следовало отнести на счет Колды, хотя не исключалась и личная инициатива местного деревенского общества, часто пользующегося подвернувшейся возможностью расквитаться с приходскими священниками либо монастырем за давние обиды и психические травмы. Рейневан очень боялся за Белую Церковь, надеялся на договоренность, заключенную с патрициаттом Стшелина и князем Олавы. И на прячущие монастырь густые леса…

Картина Зембиц, вызвавшая воспоминания об Адели и князе Яне, подействовала на него как красная тряпка на быка. Он пытался поговорить с Прокопом, надеясь убедить того нарушить договор с Яном и напасть на город. Прокоп и слушать не хотел.

Единственное, чего он добился, это разрешения присоединиться к конникам Добека Пухалы, мытарившим округу наездами. Прокоп не возражал. Рейневан ему уже нужен не был. А Рейневан давал выход злобе, вместе с поляками сжигая подзембицкие села и фольварки.

Пятого мая, наутро после святого Флориана, в гуситский лагерь прибыло странное посольство, Несколько богато одетых горожан, несколько духовных особ высшего ранга, несколько рыцарей, в том числе, судя по гербам, Зейдлиц, Райхенбах и Больц, и вдобавок какой-то польский Топорчик. Вся эта компания в течение нескольких ночных часов секретно переговаривалась с Прокопом, Ярославом из Буковины и Краловцем в единственном уцелевшем здании цистерцианского фольварка. Когда на рассвете Прокоп дал приказ выходить, все выяснилось. Были заключены очередные соглашения. После Яна из Зембиц, немодлинского Бернарда и Людвика Олавского свое имущество решили спасать договорами рачибужская Гелена, опавский Пжемек, освенцимский Казько и чешинский Болько.

Переговоры с силезскими князьями подпитали в войске слух, что это конец рейда, что пришел час возвращения. Ходили слухи, будто объявленный Прокопом марш к Нисе будет продолжен на Опаву, а оттуда войско напрямик двинется в Моравию, на Одру.

– Возможно, – подтвердил слух Добко Пухала, – на Троицу мы уже будем дома. В таком случае, – добавил он, подмигнув Рейневану, – неплохо было бы еще здесь что-нибудь хапнуть, а?

Небо затянуло черными тучами, повеял холодный ветер, временами моросил дождь, колкий как иголки. Погода явно влияла на распеваемые поляками песни.

Целью Пухалы была деревня Берздорф, Грангия Генриковского монастыря. Сам монастырь защищала зембицкая договоренность. Желая одним махом пустить с дымом княжеский фольварк в Остренжной и каким-то чудом уцелевшую церквушку в Вигансдорфе, но при этом не очень отстать от резво идущего на Нису войска, Добко разделил отряд на три боевые группы. Рейневан и Самсон остались при командире. Шарлей в мероприятии участия не принял, он страдал поносом, да таким жестоким, что ему не могли помочь даже магические лекарства.

Ехали напрямую, через овраги, по дну которых текли ручьи, притоки Олавы, несущие темную от торфа воду через каменные перевалы и завалы из старых стволов. У одного из таких ручьев Рейневан увидел Прачку.[272]

Ее не заметил никто, кроме него и Самсона. Она же, хоть отряд переходил поток всего-то в двухстах шагах от нее, вообще не подняла головы. Она была очень тонкая, худобу тела дополнительно подчеркивало облегающее платье. Лица Рейневан не видел – оно было скрыто очень длинными, прямыми, темными, ласкаемыми медленным течением волосами, падающими до самой воды, над которой она стояла на коленях.

В восково-белых, погруженных по локти руках она держала рубашку или гезло, ритмично растирая ее и отжимая кошмарно медленными движениями. Из гезла, словно дым, выделялись пульсирующие облачка крови. Кровь текла по воде, окрашивая ее в темно-красный цвет, розовой пеной омывала ноги коней.

Повеял ветер, резкий, злой ветер, начал шевелить уже зеленые ветки, сорвал со склона яра облако засохших прошлогодних сорняков. Рейневан и Самсон зажмурились. Когда открыли глаза, видение исчезло.

Но по воде все еще текла кровь.

Они некоторое время молчали.

– Едем, – наконец откашлялся Самсон. – Или возвращаемся?

Рейневан не ответил, кольнул коня шпорой, следуя за Пухалой и поляками, уже скрывающимися среди зеленеющих ольх.

• Предыдущая
• 111/136
• Следующая