Божьи воины - Сапковский Анджей - Страница 110

• Предыдущая
• 110/136
• Следующая

– Говори, фратер.

– Гуситы напали на Хойнов. В субботу перед воскресеньем Jubilate.[269]

– Пять дней тому назад, – быстро подсчитал кто-то. – Будь милостив, Христос.

– А князь Рупрехт?

– Еще до наступления сбежал с рыцарями в Любин. Бросил Хойнов на погибель.

Длившийся несколько дней обстрел зажигательными снарядами оказался удивительно продуктивным. Красный петух бушевал на крышах домов, во многих местах горели также деревянные балкончики на стенах, огонь сгонял с них защитников эффективнее, чем обстрел из метательных машин, пищалей и тарасниц. Вынужденные гасить пожары хойновцы не смогли защитить стены, на которые сейчас взбирались массы гуситов – табориты по обеим сторонам Легницких ворот, сироты почти по всей длине северной стороны.

Боевой крик и рев неожиданно усилились. Подожженные и обстреливаемые из бомбарды Легницкие ворота затрещали, одно крыло повисло, второе рухнуло в фейерверке искр. К воротам с диким ревом кинулась пехота, цепники Яна Блеха, за ними спешившиеся конники – чехи Змрзлика и Отика из Лозы, моравцы Товачовского и поляки Пухалы.

Рейневан и Шарлей бежали с ними. На сей раз им никто не запрещал воевать, совсем наоборот – чтобы принудить хойновцев растянуть оборону, Прокоп и Краловец приказали взяться за оружие всем, способным его носить.

За воротами они влетели прямо в огненное жерло пожара – узкую улочку между пылающими домами. Защитников, которые пытались сопротивляться в улочке, вырезали мгновенно, остальные сбежали. С севера выстрелы затихали, а крик нарастал, было ясно, что сироты форсировали стену и ворвались в глубь города.

Они выбежали на удлиненный рынок, перед ними выросла каменная глыба церкви. И высокая, окутанная дымом башня. Прежде чем они успели подумать, башня плюнула в них огнем и железом. Рейневан видел, как снаряды и болты распахивают землю вокруг, как кругом падают люди. Рев оглушал.

Он опустился на колени. Одному раненому зажал разорванную болтом шейную артерию. Рядом ползал и выл другой, которому снаряд из хандканоны оторвал ногу ниже колена. Третий извивался, хлестал кровью из живота. Четвертый только дергался.

– Вставай, Рейневан! Вперед, к башне!

Он не послушался, занятый кровотечением, которое безуспешно пытался остановить. Когда раненый выхаркал кровь и замер, он занялся тем, у которого оторвало ногу. Разрывал рубаху на ленты. Перевязывал. Раненый выл.

Из пылающего дома выскочил мужчина с копьем, за ним выбежал подросток в обгоревшей одежде, несущий щенка. Мужчине тут же размозжили голову цепом. Подростка острием пики пришили к двери. Насквозь, вместе со щенком. Подросток повис на пике, щенок рвался, визжал, молотил воздух передним лапками.

Рейневан перевязывал. У окутанной дымом, полыхающей огнем церкви толпились наступающие. С башни все еще стреляли, пули и болты свистели в воздухе.

– Гыр на нииииих!

Из боковой улочки, гоня перед собой и валя трупы убегающих в панике хойновцев, вылетели сироты, в саже, черные как черти. Шарлей дернул Рейневана за руку. Тот оставил перебинтованного, побежал, перепрыгивая через трупы.

Однако на рынке у церкви все уже кончилось. Защитников башни – в том числе много женщин и детей – выволокли из здания, согнали под стену. Там был Ярослав из Буковины, он отдавал приказы. Долетающие с южной стороны города звуки бойни заглушали его голос, но жест, который он сделал, сомнений не оставлял. Пленных собрали в кучу, придавили к стене. Из толпы вытаскивали по одному, по двое. Бросали на колени. И убивали. Кровь лилась потоками, плыла пенистой рекой, выплескивая из канав мелкорубленую солому и навоз.

– Помилосердствуйте! Лююююди! – завыла кинутая на колени горожанка в коричневой юбке. – За что? Зачем? Богом молю…

Удар палицей разбил ей голову, как яблоко. Она упала, не застонав.

– Потому что я звал – и вы не отвечали, – пояснил стоящий сбоку Прокоп Голый, – говорил, а вы не слушали, но делали злое в очах моих и избирали то, что было неугодно мне.[270] Поэтому я предназначаю вас под меч. Все вы погибнете.

– Братья! Божьи воины! – воскликнул Краловец. – Не жалеть! Никого не спасать, всех под нож! Резать! А город сжечь! Сжечь дотла! Чтобы сто лет здесь ничего не выросло!

Огонь с гулом взвился над крышами Хойнова. А крики убиваемых вознеслись еще выше. Гораздо выше клубящегося дыма.

– Спалив Хойнов, – продолжал монах, – и выбив всех его жителей, гуситы снова повернули и по Згожелецкому тракту пошли на Болеславец. При известии об их приближении население убежало в леса, подпалив город собственными руками.

– Иисусе Христе… – Вроцлавский торговец перекрестился, но лицо у него тут же посветлело. – Ха! Если Прокоп пошел на Болеславец, значит, нас не тронет! Он идет на Лужицы!

– Пустопорожняя надежда, – возразил минорит под вздохи собравшихся. – Прокоп от Болеславца снова завернул в Силезию. Ударил на Любин.

– Христе, будь милостив! – послышались голоса – Gott erbarme…[271]

– Еще вчера, – сложил руки монах, – Любин держался. Горел пригород, горел и город, потому что налетчики метали огненные снаряды на крыши, но защищался стойко, отражал штурмы. Наверняка дошли вести из Хойнова, любиняне знают, что их ждет, если поддадутся. Вот и держатся.

– Ров там глубокий, – буркнул пожилой солдат, – стены в семь локтей вышиной, башен больше десятка… Сдержат. Если духом не падут, сдержат.

– Дай-то Бог.

Эленча дрожала и стонала во сне.

Дзержка, несмотря на усиленные старания, вынуждена была все же задремать, из сна ее вырвал рывок. Дepнул ее собственный подчиненный и работник, Собек Снорбайн. Снорбайн командовал группой конюхов, по приказу Дзержки объезжающих дороги и бездорожья в поисках потерявшихся и бесхозных коней, особенно породистых жеребцов и рыцарских декстрариев, хорошего материала для увеличения поголовья скалецкого табуна. Эленче, которая, широко раскрыв глаза, изумленно слушала отдаваемые Снорбайну приказы, Дзержка так же кратко, но и ясно пояснила, что упускать выгоду – значит совершать грех, конечно, бескорыстное великодушие – вещь прекрасная, но только в свободное от занятий время, а вообще-то кони будут возвращены, если отыщется хозяин и докажет свои на них права. Эленча вопросов не задавала. Тем более что вскоре после этого Дзержка организовала лагерь беженцев, посвящая ему без остатка и праздничные, и будничные дни.

– Госпожа, – Собек Снорбайн наклонился к уху торговки лошадьми, – дело скверное. Идут чехи. Они сожгли пригород Счинавы. Горят Проховицы, гуситы идут на Вроцлав… Значит, пройдут здесь…

Дзержка де Вирсинг тут же протрезвела. Пружинисто поднялась.

– Седлай наших коней, Собек. Эленча, вставай,

– Что?

– Вставай. Я ненадолго загляну к монахам. Когда вернусь, ты должна быть готова. Идут гуситы.

– Обязательно так спешить? Отсюда до Проховиц…

– Я знаю, сколько отсюда до Проховиц, – отрезала Дзержка. – А торопиться надо. Гуситская разведка, поверь мне, может появиться здесь в любой момент. Некоторые чехи…

Она осеклась, взглянула на Снорбайна, потом буркнула:

– Некоторые из них ездят на чертовски хороших конях.

– Иисусе, – вздохнул Ян Краловец. – Посреди моря этот город стоит, что ли?

– Это Одра и ее рукав, – указал на широко разлившуюся воду Урбан Горн. – А это Олава, она окружает город с юга.

– И неплохо защищает подступы, – заметил Йира из Жечицы. – Я бы сказал, и стены не нужны.

– Однако они есть, – сказал Блажей из Кралуп. – И крепкие. Да и в башнях тоже нет недостатка. А уж церковных-то… Почти как в Праге!

– Та, первая, – показал, хвалясь знанием, Горн, – Святой Николай на Щецине, а там вон Николайские ворота. Вон та большая церковь с высокой башней – приходская, Марии Магдалины. Та вон башня – ратуша. А та – церковь…

• Предыдущая
• 110/136
• Следующая