Кола - Поляков Борис - Страница 34
- Предыдущая
- 34/138
- Следующая
– Вставай!
На дворе еще темень.
– Куда в такую рань?
– Велено в баню идти.
Вспомнился разговор вчерашний о Нюшке. Потянулся, выбираться на холод не хочется, и разом сбросил с себя тепло.
– В баню так в баню.
Баня натоплена истово, аж дух от жары захватывает. Андрей быстро помылся. В предбаннике на лавках ворох одежды. Исподнее из холста нового. Верхнее все из парусины смоленой да из шкур оленьих, мягких на ощупь.
– Вот это мы счас оденемся! – Смольков суетился радостно и без разбору хватал одежду подряд, примерял.
Андрей, подчиняясь его азарту, не отставал. Исподнее сразу нашел по росту, а шкуры все разбирал, разглядывал.
– Не знаешь, куда что надеть?
– Не знаю, – смеялся Андрей.
– Эх, ты! Портки от рубахи не отличишь.
Андрею в новой одежде просторно, тепло, только непривычно. Смольков, как из бани вышли, забежал вперед, стал подбоченясь.
– Чем я не Сулль теперичи?
«Мозгами», – Андрей не сказал, сдержался. Мозги у Смолькова тоже на месте были, Андрей давно это понял.
Сулль сидел на крыльце, курил, а рядом – Андрей сразу и не узнал – в такой же, как у них со Смольковым, одежде сидел Афанасий.
– Смотри, Иваныч, – подал он голос, – поморы идут.
Сулль придирчиво стал разглядывать их в одежде: поворачивал, щупал, похлопывал и остался будто доволен.
– Чего мешкать? – подгонял Афанасий. – Зови к столу.
За столом Сулль не разговаривал. Из единственной бутылки кулаком вышиб пробку и разлил все по чашкам.
– Будем маленько выпить за наше везенье, – сказал и чокнулся чашкой со всеми, выпил первым.
Серьезное настроение Сулля передалось. Ели молча, долго, основательно насыщались лапшой с мясом, отварным палтусом и творожными шаньгами с чаем. А когда, насытившись, перекрестились перед образами, Афанасий сказал Суллю:
– Я первый иду.
Сулль молча кивнул.
С хозяином прощались в обнимку, с трехкратным целованием, хозяйке кланялись в пояс, благодарили. А потом шли следом за Афанасием Сулль и Смольков, Андрей замыкал шествие. Шли отчего-то не по мосткам, а по улице, по середине. Мурава на улице вся пожухла и пожелтела и лишь кое-где отливала былою зеленью. Улицы тихие, людей никого. Окна домов смотрели сонно и равнодушно.
Не доходя до крепости Афанасий повернул вправо и пошел вниз по улице, в сторону реки Колы. Смольков забежал вперед и пошел рядом с Суллем. Андрею было слышно, как он шептал:
– Туда же нам надо, Сулль Иваныч, – и обеспокоенно показывал рукой влево, в сторону крепости и причалов.
– На Коле есть крест. Там надо делать поклон, – сказал Сулль.
– Почему не в церковь?
– Я не умей это сказать. Это надо смотреть.
Сулль положил руку на плечо Смолькова, и они шли по траве рядом, обходя стороной лужи. Подбирая слова, Сулль говорил:
– Иметь поклон на такой крест очень важно. Это чем стоит дерево. Корни. Ты сейчас будешь посмотреть.
Подошли к кресту. Сулль, придерживая Смолькова, остановился. Афанасий прошел еще и стал у креста первым.
Крест из дуба, тесаный, толщиной в человека, высокий – Андрею рукой не достать макушки – стоит одиноко на берегу; повернулся спиной к реке и восходу, лицом к городу. На кресте вырезана надпись темная – старинная, видно. Поверхность потрескалась, покосились буковки. Смольков, вглядываясь, прочел медленно, тихо:
— «В лето 1635 июня в двенадцатый день поставлен на поклонение всем христианам».
Андрей разглядывал крест, снова подивился Смолькову.
Афанасий перекрестился, стоял торжественно, со строгим лицом иконы, молитву, наверное читал молча.
Из-за варак показалось солнце, позднее, заспанное нежаркое. Потянуло лучи свои к тучам, позолотило их, вараки, крыши домов и крест.
— То хорошо очень, зашептал Сулль.
Афанасий оглянулся на всех, пригласил:
— Поклонимся.
Медленно и чинно перекрестился и отвесил глубокий поклон кресту.
Андрей, Сулль, Смольков, крестясь, положили поклоны низкие, в пояс, как и сам Афанасий, доставая правой рукою землю.
– Пошли, – сказал Афанасий и, не оглядываясь, зашагал вдоль берега, к крепости.
Смольков догнал опять Сулля.
– А ты пошто, Сулль Иваныч, на наш крест молился? Грех ведь.
И опять Сулль положил ему на плечо руку, и опять медленно подбирал слова:
– Крест не есть бог, храм. Мой поклон для земля, город, река и все люди. Для родня, который давно очень помирал.
– Твои родители тут жили?
– Зачем родители? Крест не есть для родитель. Крест есть поклон, куда пошел тоненький нитка от свой душа. Самый дорогой. Я не умей сказать хорошо. Такой слов нету. Это надо понять не голова.
Афанасий проворно снимал со шняки парусину, складывал ее по-хозяйски. Подошедшему Суллю кивнул на залив:
– Время к малой воде идет, Сулль Иваныч. Поспешать надо.
Сулль оглядел залив и вараки, послюнявил чуть палец, поискал ветер.
– Да. Все хорошо, – и полез в шняку ставить рулевое весло.
Афанасий возился с парусом, ставил мачту. Смолькову и Андрею распорядился:
– Отдавайте.
Отвязали шняку, поднатужась, оттолкнули ее от причала и запрыгнули в нее сами. Шняка плавно закачалась под ногами. Сулль на корме подгребал рулевым веслом. Андрея со Смольковым посадили на весла. Кое-как отгребли от причала. Афанасий поставил прямой парус, закрепил бечевку к борту. Парус затрепетал и наполнился, натянулся от ветра. Шняка медленно и послушно пошла в залив. Сулль на корме держит руль, улыбается и, поглядывая вперед, втягивает носом воздух.
– Что все нюхаешь? – Афанасий сел успокоенно, оглядел всех.
– Хорошо пахнет. Везенье...
– Нельзя так, Сулль Иваныч. Ничем не пахнет еще, – предупредил Афанасий.
– А я тоже слышу – пахнет, – сказал Смольков.
— Чем пахнет? – недовольно глянул на него Афанасий.
— Съестным.
Сулль с Афанасием рассмеялись.
От застолья часу не минуло. Как же ты на сытое брюхо учуял?
Смольков отшутился:
– А у меня брюхо, как самоварная труба – всего-то через одно колено. Сколько ни ем, все голоден.
Андрей устроился меж мешков и бочек, сидел развалясь, поглядывал на берега, на уплывавшую Колу, на Смолькова, Сулля и Афанасия. Плавно шняка идет по тихой глади, тепло в одежде поморской. И опять на душе Андрея знакомые уже покой и легкость, словно нашел он, что не терял, не искал сроду, но чего всю жизнь ему не хватало.
Нестерпимо хотелось пить. Во рту сухо, в груди будто угли тлеют: жжет все. Кир сел на кушетке. Хмель еще не прошел, кружил голову, томил жаждой. Воды бы! В сенцах, держась крючком за край кадки, плавает в холодной воде ковшик. А на кухне, Кир слышит, ходит отец. Встречаться же с ним не хочется. Что он там делает? Пошел бы куда-нибудь. Эх, студеной бы сейчас, из ковшичка! Напиться бы – и уйти.
Кир потерял счет дням и не знает, сколько раз встает утром и, избегая встречи с отцом, уходит. Возвращается ночью пьяный. А вчера и дома не ночевал. Забрели ватагою на окраину Колы, в слободку, гуляли у вдовушек. И ночевали там же. Тьфу, дернул же черт!
А что он ругает себя? Кому какая забота, где он был и что делал? Он прощается с Колой, он гуляет. Господи, как хочется пить!
Кир встает и, решившись, идет на кухню, угрюмо здоровается с отцом, направляется в сенцы. Пройти бы кухню, чтобы отец не окликнул. Кир напьется воды и уйдет. В кабаке теперь народ завсегда есть, полечат. Правда, отец забрал из комода деньги, но кабатчик и так подает, записывает.
В сенцах Кир зачерпнул торопливо ковшиком – темное зеркало воды пошло кругами, в руках дрожь нетерпения, – пил жадно и громко, большими глотками. Отец подошел, стал около, наблюдал. Кто ему воду носит? Сам?
Граня? Вода холодная, ломит зубы, студит нутро. Кир перевел дух.
– Экий красавец ты.
– Знаю, – нахмурился Кир.
– Ты нынче из дому не смей ходить. И хмельного не пей. Нужен мне будешь. – Тон у отца – не поспоришь. Сказал и пошел в подворье.
- Предыдущая
- 34/138
- Следующая