Кола - Поляков Борис - Страница 33
- Предыдущая
- 33/138
- Следующая
— И что ей делать?
— Акул бить. Как из воды нос покажет – бей кротилкой пошибче. Тут она такой кроткой станет – что хошь с нею делай. Только поспешай знай, не мешкай.
– А дальше?
– Ну, ежели память ей отшибить ладом, дальше просто. Ляпом ее подхватишь – и на борт. Клепики братаня ковал – видел?
Андрей кивнул.
– Брюхо вдоль распластаешь: печень в обрез, шкуру долой – солить потом будем, а остальное обратно в море, товаркам ее на корм, значит.
Андрей побросал кротилку с руки на руку, поиграл ею. Легковата, пожалуй, а так ничего себе, ладная будет.
– Она – мне, что ли?
– Тебе.
Андрей отошел чуть, примерился, как бы мог ею ударить.
– А промахнусь ежели, как нынче в кузне? Или, часом, память не отшибу?
Афанасий ему:
— Может и осерчать акула. Тот год с Сулль Иванычем ходил один нашенский. Был случай, промахнулся, разинул рот.
– И что?
– Ничего особого. Без ноги теперича. Сказывали, еле ушли потом. Акулы хотели и шняку опружить, когда кровь-то учуяли. Так-то вот.
Когда Сулль со Смольковым пришли на шняке, у Андрея с Афанасием было все готово. Грузили шняку споро, в согласье. Сулль со всеми на равных, шутит все, улыбается. А когда закончили, спохватился:
– Нет еще новых весла. Там угол другой поставлен. И бочка нет малый.
И Смолькову кивнул: пойди, мол.
Видно было, как Смольков в дверях долго с бочонком возился. Афанасий со смехом шумел с мостков:
– Помочь, может? Тяжко тебе с непривычки-то!
– Да, да. Тяжко ему, – шутил и Сулль, и они с Афанасием смеялись без особой причины, словно веселье распирало их, словно не на акул собирались они в море, а на вечёрку, какую год ждали. Не верилось, что совсем недавно это Сулль так зверел в кузне. Глядя на них, смеющихся, Андрей вдруг почувствовал: на душе легко стало, будто долго нес груз тяжкий, а сейчас отдохнуть сел и скинул. Улыбаясь, пошел к Смолькову.
Бочонок чудной какой-то, весь в аккуратных дырках – насквозь светится. Дырки большие, аж пальцы лезут. «Для чего такой?» – удивился Андрей. Смольков на мостки оглянулся, не идет ли кто, зашептал:
– Молодец ты, Андрюха, добрый. Пришел без смеху. А иноверец, ишь ведь, тоже оскалился. Чего смешного? Может, не этот нужен. Правильно ты его саданул по рукам в кузне.
– Получилось так. Без умысла.
– Со мной-то чего хитришь? Видел я. Правильно саданул. Пусть знает: мы за себя тоже стоять умеем.
– Да ладно ты, брось, – отмахнулся Андрей. – Возьми лучше весла. – И кинул себе на плечо бочонок, пошел к мосткам.
Сулль осматривал в шняке поклажу, перебирал все руками.
– Теперь все нашел? – спрашивал Афанасий.
– Надо не забывать, все держать в память, все брать.
– Так ведь забыл уже.
Сулль обеспокоенно оглянулся.
– Забыл? Что забыл?
– Ну да, – Афанасий задрал бороду, поскреб под ней горло, кривя губами. – Обычай забыл.
Сулль засмеялся.
– Ничего не забывал. Сейчас будем накрывать шняка и ходить домой, делать обычай.
Афанасий кивнул на шняку и посоветовал:
– Ее надо в Колу ставить.
– Пусть тут, – сказал Сулль.
– Отсюда в море не ходят, Сулль Иваныч, – настаивал Афанасий.
– То одинаково.
– Не спорь, Сулль Иваныч. И отцы, и деды оттель ходили. И мы завет рушить не станем, оттель пойдем.
— От крест? – спросил Сулль.
– От креста. Бласловясь пойдем, по обычаю.
— Сулль подумал, глядя на Афанасия.
– Хорошо, – сказал он.
...Вечером на сеновале Андрей завернулся в шкуры, лежал, вспоминал день, принесший столько неожиданностей и перемен.
Ужинали они у Сулля, с водкой. Сулль добрый, веселый и разговорчивый. И Афанасия хвалил, и Смолькова, а предпочтение все же ему, Андрею. Все клал ему на плечо руку, растягивая слова, приговаривал:
— Ты есть хороший русский душа: быстро учился, много терпелив. Если маленько сердился, – смеялся Сулль, – это ничего. Я хорошо понимаю такой люди. – И хлопал по груди Андрея, смеялся лукаво и заговорщицки. – Ты должен иметь тут. Как это по-русски?
– Везенье, – подсказал Афанасий.
– Во-во! Ты должен иметь тут везенье. И свой, и мой. Я верь в это.
Таких слов к себе Андрей сроду не слыхивал. В душе его встрепенулось и разлилось радостное, хмельное. Уж за такие слова он постарается. Коль на него так надеются – из себя вылезет, а докажет. Колотушкою рыбу бить – эка невидаль! Той кротилкой без передыху махать готов. В кузне, на молоте не просил роздыху, а в море-то, Афанасий сам говорил, легче. С ним-то как все обернулось: оба у Сулля в работниках, хотя Афанасий и вольный, и в море не раз бывал. Совсем другой Афанасий стал, не то что в кузне. Пьяный уже, все тянулся с чашкой водки к Андрею.
Когда отужинали уже порядком, Афанасий вдруг взбаламутился, стал звать к себе в гости. Сулль и Смольков поупирались немного и согласились, а Андрей к Афанасию не пошел. Перемен и так много. Да и рубаха его холщовая в кузне совсем засалилась, другой не было. До гостей ли? Чего людей обижать таким видом? И забрался на сеновал, вспоминал разговор у Сулля, пока внизу, у лестницы не завозился Смольков.
Он взбирался ощупью и сопел громко, пьяно. Досадно, что он скоро приперся. Андрею сегодня ни разговаривать с ним, ни слушать его не хочется. И он отворачивается к стене, в угол, спит будто.
Но Смольков нашарил его в темноте и затормошил настойчиво, бесцеремонно:
– Андрюха! Андрюха! Проснись-ка, скажу что!
Он шутейно валится на Андрея и, обдавая сивушной вонью, шепчет в лицо:
– Да проснись ты, проснись!
Смольков игрив, он пробует щекотать Андрея, но только злит этим.
– Чего разыгрался-то? – Андрей недовольно пошевелился.
– Угадай, кого видел я?
Черт их знает, куда они все пошли, где были и кого видели! Андрей одно только хорошо знает: дел теперь никаких. Шняка груженая у причалов, поутру в море.
– Я ажник речи лишился, – шепчет Смольков. – Какая она баба! Эх, не там встретились!..
Тон у Смолькова такой, что Андрей невольно насторожился. А Смольков уже чувствует это, важничает:
– Новость тебе скажу – ахнешь! Помнишь, сюда везли нас?
– Ну.
– Девка была красивая, помнишь?
– Ну.
– Так вот, она...
Смольков тянет нарочно, чтобы разжечь Андреево любопытство, и, наконец, выдыхает:
– Она племянница Афанасия!
Андрея будто паром обдало банным, сухим, жарким, но что-то в словах Смолькова заставляет его сдержаться.
– Не помню, – бормочет и укладывается поудобней.
– Да как же? – горячится Смольков и опять тормошит. – Помнишь, девка красивая приходила? На лодке? С нами говорила еще, Нюшка ее зовут.
– Которая тебя за ухо таскала? – сонно спрашивает Андрей.
Смольков поперхнулся, словно водой на него плеснули.
— Да я с ней нынче знаешь как?
Андрей пошевелился нетерпеливо, отодвигая Смолькова:
— Ладно, уймись, спать я хочу.
Было слышно, как Смольков шуршал сеном, расстилая оленьи шкуры, вздыхал и сопел. Потом угомонился. Андрей подумал, что Смольков уже спит, когда неожиданно и совсем непьяно тот негромко сказал:
– А она про тебя спрашивала... да. Не усох ли, говорит, Андрей в кузне-то?
До зуда от нетерпения захотелось повернуться к Смолькову и растолкать, расспросить, но усомнился: откуда она знает, как его звать? Врет Смольков. И остыл. Говорить о ней расхотелось. Да и мыслями чего зря баловать?! До нее, как до неба, не ближе.
Но, как бы ни гнал их прочь, мысли не уходили. В красной кацавейке встала перед ним Нюшка. Глаза большущие, синие. На пунцовых губах колдовская ее улыбка: «Эй, добрый молодец!»
Андрей рывком поворачивается на другой бок, сердито укладывается удобней. «Колдунья! – думает зло. – Ведьма! У обычной девки разве такие глаза бывают?»
... Может, спал Андрей, а может, не спал, а лишь бредил сонными мыслями наяву, только очнулся от зова, увидел: в сумерках торчит с лестницы жидкая бороденка Смолькова.
— Чего тебе? – приподнялся Андрей.
- Предыдущая
- 33/138
- Следующая