Судьба Илюши Барабанова - Жариков Леонид Михайлович - Страница 4

• Предыдущая
• 4/82
• Следующая

— Кто такой? А ну подымайся!

Появился еще один, в кожаной тужурке. Он был постарше, взял Илюшу за воротник и поднял:

— Вставай!.. Фу, от него самогоном разит… Пашка, отведи его в комендатуру.

Пашка наставил на Илюшу наган:

— Шагай не оглядывайся, иначе отправлю на тот свет без пересадки.

Запахнув драный женский салоп, Илюша поплелся, чмокая опорками. Он тихо плакал, вытирая слезы свесившимся рукавом. Не то было страшно, что его ведут в тюрьму, а то, что исчез брат Ваня.

— Чего слюни распустил? — Пашка подталкивал Илюшу наганом. — Двигай живей костылями! Ишь, фулиганье! Ночь не спи, гоняйся за ними…

В дежурке Орточека коптила на стене лампа с лопнувшим и заклеенным газетой стеклом. На столе — полевой телефон с черной ручкой, которую нужно вертеть, как шарманку. Разбитое окно было заткнуто куском суконного солдатского одеяла.

Пашка подтолкнул Илюшу к дежурному и доложил:

— Товарищ Дунаев, вот еще субчика поймали… Чего там ховаешь за пазухой? Показывай!.. Тю, малахольный, котенка таскает за собой…

— Отойди, не трожь…

— Чудак… Сам голодный, а животную держит…

Дежурный, разговаривая по телефону, не обращал внимания на ребят. Он кричал в трубку:

— Обязательно с решетками! Два вагона хватит. Да на Киев…

Чекист Пашка был ненамного старше Илюши, зато казался куда каким воякой.

— Садись к стенке и замри… кошатник. А если попытаешься тикать, шлепну! — И Пашка вложил оружие в кожаную кобуру и аккуратно застегнул на пуговицу.

В полутьме тесной комнаты за деревянной перегородкой сидели под конвоем несколько бандитов, пойманных во время облавы. Была здесь и девица, что просила у Копыта водки. Самого одноглазого не было. Не оказалось среди пойманных и Вани.

Остаток ночи чекисты распределяли жуликов: кого в кутузку при Орточека, кого в арестантский вагон, поданный на Киев.

Перед утром, когда все успокоились, Дунаев увидел спящего Илюшу. Мальчик лежал, поджав ноги с острыми грязными коленками, а возле него сидел котенок и смотрел на Дунаева жалобными, слезящимися глазами. Лицо у мальчика было серое, веки то и дело вздрагивали, и столько недетского страдания было во всем его облике, что чекист задумался.

В дежурке было тихо. Уронив голову на грудь, дремал на лавке конвоир Пашка. Солдатские ботинки его прохудились, подметка на одном из них отстала…

Дунаев ходил по комнате, охваченный тревожными думами.

Много событий минуло с той поры, когда он, калужский комсомолец Евгений Дунаев, уехал на фронт. Сначала воевал с Деникиным, был ранен, лежал в госпитале. И вот поручили ему трудное дело: бороться с голодом, с преступностью, с горем человеческим.

А горе — вот оно, лежит на полу, укрытое лохмотьями, и надо решать, как развеять его, согреть измученные детские души, разжечь в них огонек жизни…

Дунаев подошел к столу и взял папку. Сверху лежало только вчера полученное из губчека письмо:

«…Положение детей, особенно беспризорных, тяжелое, несмотря на то, что Советская власть не щадила для этого ни средств, ни сил. Приходилось сплошь и рядом передавать заботу о детях людям, которые оказывались врагами пролетарской революции… в детях не только не развивали коммунистических идей и чувств, но обкрадывали их… оставляли без призора и заботы…»

Дунаев уже не первый раз перечитывал это тревожное письмо, полное любви к детям и участия в их судьбе.

«Сейчас пришло время, когда, вздохнув легче на внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это дело, обратить свое внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей нашей опоре коммунистического строя…»

За окном начинался рассвет, но в дежурке еще было темно. Дунаев подвернул фитиль керосиновой лампы, и она стала коптить — керосин кончился. В тусклых бликах пламени Дунаев дочитал последние, как ему казалось, самые главные слова письма:

…Районные, транспортные ЧК обязаны взять под свою защиту беспризорных детей на вокзалах и поездах… Забота о детях есть лучшее средство истребления контрреволюции…

Председатель ВЧК Ф. Дзержинский.

Дунаев разбудил своего помощника Пашку и велел принести кипятку.

Проснувшись, Пашка прежде всего поискал глазами вчерашнего пленника и, убедившись, что тот на месте и спит, взял жестяной чайник и побежал к начальнику станции за кипятком.

Дунаев тормошил Илюшу. Зашевелились лохмотья, выглянуло из-под помятой буденовки заспанное детское лицо.

— Эй, пассажир, подымайся, — ласково проговорил Дунаев и помог Илюше подняться.

С чувством жалости оглядывал он мальчика. На нем женский салоп со сборками на плечах, как видно подаренный сердобольной барыней. На всклокоченной голове буденовка с малиновой звездой. Большие испуганные глаза смотрят недоверчиво.

— Ты чей, как попал сюда?

— С Киева.

— Отец, мать есть?

— Нема.

— Значит, один на свете?

— Брат есть.

— Где он?

По замызганным, бледным щекам мальчика потекли слезы.

— Чего плачешь? Где брат?

— Не знаю. Мы в кубовой были, когда облава началась.

— Вор у тебя брат?

— Нет, он маленький.

— Откуда вы родом?

— С Юзовки.

— А сюда как попали?

— В Киеве жили.

— В приюте?

Илюша вытер глаза рукавом и ответил:

— Под лестницей мы жили.

Явился Пашка с чайником.

— Принимай кипяток, товарищ Дунаев, горячий до невозможности. Жена начальника не хотела давать, кричит: «Нанялась я вам кипятить воду?» А я говорю: «Не для меня кипяток, гражданочка, для революции!» Сразу замолчала.

По заплаканному лицу Илюши Пашка догадался, что между чекистом и беспризорным произошел серьезный разговор. Хмуро оглядывая своего пленника, Пашка спросил:

— Чего он тут брехал?

— Паша, этот малец потерял брата. Ты вчера другого пацана, без шапки, не видал?

— Разбежались, гады.

— Что будем делать с ним? — спросил Дунаев, глядя на Илюшу.

— Расстрелять его соленым огурцом, — пошутил Пашка.

Илюша заплакал. Пашка не ожидал такого оборота и сказал примирительно:

— Ну чего слюни распустил, чудак? Я шутю… Еще пулю на тебя тратить, когда кругом столько врагов рабочего класса ходют.

— Давай отправим его в Белую Церковь в детприемник, — сказал Дунаев.

— Можно, — согласился Пашка.

— Между прочим, этот шкет из твоих мест, Паша, из Юзовки.

Пашка недоверчиво покосился на Илюшу:

— С Юзовки? А как фамилия?

Илюша ответил таким слабым голосом, что Пашка не расслышал и переспросил:

— Ты что, глухонемой? Говори громче.

— Барабанов, — повторил Илюша.

— Не слыхал такого, — решительно заявил Пашка и отвернулся. Не любил он вранья.

Зато Дунаев, услышав фамилию мальчика, остановился и с удивлением в раздумье повторил:

— Барабанов… Интересно! — Он положил Илюше на плечо руку и спросил: — У тебя родных в Калуге нет?

Илюша молчал.

— Петра Николаевича Барабанова, случаем, не знаешь?

— Нет.

— Отца твоего как звали?

Илюша посмотрел на окно и опять захныкал:

— Дяденька, отпусти меня! Я пойду брата искать, а то он уедет куда-нибудь…

— Погоди! Отвечай: как звали отца?

Пашка хмыкнул в кулак.

— Забыл, как родного отца зовут. Чудеса твои, господи!

— Николаевич, — назвал Илюша отчество отца, а имя в самом деле забыл.

— Ты смотри, и отчество сходится… — в раздумье повторил Дунаев. — А твой отец где работал?

— Шахтер.

Дунаев, волнуясь, зашагал из угла в угол, потом остановился и сказал помощнику:

— Понимаешь, Пашка, тут невероятное совпадение. Я сам родом из Калуги. У моих родителей есть зять, Барабанов Петр Николаевич. Я точно помню, что у него в Юзовке был брат-шахтер. И у того двое ребятишек… Чует мое сердце, что этот пацан — один из них.

Пашка счел нужным усомниться:

— Брешут они, товарищ Дунаев. У этого шпаненка, наверно, и отец есть, и фамилия другая… Знаем мы этих сявок! Буденовку, наверно, стырил, а спроси, где взял, скажет — купил. Если ты с Юзовки, — неожиданно обратился он к Илюше, — то говори: на какой шахте отец работал?

• Предыдущая
• 4/82
• Следующая