Радио Судьбы - Сафонов Дмитрий Геннадьевич - Страница 68
- Предыдущая
- 68/127
- Следующая
– Двое, – выкрикнул он.
– Вот они-то нам и нужны, – как-то хищно сказал капитан, и Соловьев слегка напрягся. – Прибавь маленько.
«Он что, хочет догнать мотоцикл? – ужаснулся журналист. Он искоса посмотрел на спецназовца и понял... Что он именно это и хочет. – Ну, да такой воробья в долине загоняет. Вон какой детина здоровый!»
Из узкой груди с хрипом рвалось учащенное дыхание, фотоаппарат больно колотил в бок. Соловьев уперся взглядом в точку между лопаток капитана и, как мог, прибавил темп.
Они быстро поднялись на горку. Километрах в пяти-шести от них показалась деревня, лежавшая в нежно-белой дымке. Соловьев не оборачивался, но был уверен, что разбитую «девятку» уже не видно.
Он больше не боялся, он бежал за капитаном, как молодой волчонок за матерым вожаком – на одном самолюбии. Ну, чего-чего, а этого у него хватало.
Одиннадцать часов пятьдесят минут. Заброшенный бункер в окрестностях деревни Бронцы.
Это было видение, прекрасное, как полуденный сон в тени цветущей вишни.
Сначала он видел только изумрудно-зеленую траву, такую яркую, что она слепила глаза. По тонкому стеблю ползла божья коровка с семью черными точками на красном панцире. Под ее тяжестью травинка сгибалась все ниже и ниже, но божья коровка продолжала упрямо ползти вперед. Наверное, она думала, что движется вверх, совершает какую-то работу, перебирает ножками не зря, но на самом деле она не поднялась ни на сантиметр. Чем дальше она продвигалась к заостренному кончику, тем ниже нагибалась травинка. И все же насекомому казалось, что в этом есть какой-то смысл. Не может не быть. Ее движения были неторопливыми и уверенными, как у человека, наконец-то решившегося и начавшего долгий путь, быть может, длиною в целую жизнь.
Внезапно травинка чуть-чуть дрогнула. Коровка остановилась, прислушиваясь. Откуда-то издалека доносился нарастающий гул и страшный, ужасающий лязг. В ее цветущем зеленом мире таких звуков не существовало, им просто неоткуда было взяться. Самый громкий шум, слышанный ею до сих пор – это беспокойное стрекотание соседей-кузнечиков.
Гул все нарастал, и лязг стал более отчетливым. Гул был непрерывным, а лязг, напротив, – прерывистым. Одно это вселяло ужас. В ее мире все было бесконечным, как лето, главным свойством ее мира была текучесть, а сейчас она слышала мертвящую ритмичность, явно неживую, порожденную каким-то невиданным чудовищем, механическим и бездушным, как сама смерть.
Она быстро перебирала лапками, стремясь как можно скорее достичь спасительной верхушки, чтобы там, раскрыв панцирь, подставить ласковому потоку теплого воздуха, напоенного ароматами цветов и трав, прозрачные крылышки, трепетавшие в нетерпеливом ожидании полета.
Она бежала все быстрее и быстрее, а травинка сгибалась все ниже и ниже. И эти ужасные звуки, они обрели тугую разрушительную плоть, сделались сильными и упругими.
Травинка дрогнула... Чересчур сильно – божья коровка, не удержавшись на узком лезвии зеленого листа, упала на землю.
По широкому (можно сказать, бескрайнему – он простирался во все стороны до самого горизонта) лугу стремительно мчался черный, огромный, как дом, жеребец – олицетворение мощи и силы. Жеребец храпел, роняя куски белой, похожей на взбитые сливки, пены. Совершенно черный – ни единой белой отметины, с широкими копытами, безжалостно вырывающими из податливой земли комья нежной плоти. Хвост жеребца торчал параллельно земле, густые и жесткие, как проволока, волосы развевались на ветру.
В высоком седле сидел рыцарь. Бешеный аллюр жеребца заставлял его лишь слабо покачиваться. Всякий раз, когда копыта на мгновение касались земли, чтобы снова отправить огромное тело в полет, стальные доспехи, ослепительно блестевшие на солнце, издавали звучное звяканье. Жеребец шел ровно, не сбиваясь с ноги, поэтому звяканье было четким и размеренным, будто где-то зловеще тикали гигантские часы, отсчитывая последние минуты перед решающей битвой.
На левом предплечье рыцаря покоился прочный дубовый щит, окованный толстыми железными полосами, в правой он сжимал копье. Пока острый наконечник был задран вверх, словно рыцарь безуспешно пытался уколоть высокое голубое небо. Ножны, оплетенные алым шелковым шарфом, били жеребца по левому боку.
Позади и чуть справа, на маленькой гнедой лошадке, трусил оруженосец. Сейчас рыцарь не нуждался в его помощи, он был полностью готов к бою и решительно мчался навстречу опасности.
Герб... Что-то странное было нарисовано на щите рыцаря... Сорок шесть черных червячков, походивших на мохнатую букву «X», и еще один, сорок седьмой. Лишний. Маленький красный червячок.
Шлем рыцаря был прост и незатейлив, не украшен никаким пышным плюмажем, просто крепкий шлем из вороненой стали, сильно смахивавший на перевернутое ведро. Или – на шахматную ладью.
Твердой рукой рыцарь направлял жеребца вперед, к горизонту, горячил его острыми звездочками шпор, бил в крутые вздымавшиеся бока...
И жеребец яростно толкал застывшую от ужаса землю.
Наконец они достигли горизонта, и стало видно, что земля круглая. Черный силуэт жеребца попирал земной шар, и доспехи рыцаря переливались волшебным светом в охватившем его золотом сиянии.
Но там, за горизонтом... Там творилось что-то страшное. Перед ним простиралась совсем другая земля – пустая и безжизненная, лишенная яркой зелени травы, покрытая толстым слоем серого пепла.
А солнце, будто вырезанное из цветной бумаги, висело прямо посередине, одинаково бесстрастно освещая и ТУ и ЭТУ сторону.
Рыцарь осадил жеребца и замер. Верный боевой товарищ перебирал копытами, звал вперед, дрожал в предвкушении бранных утех... Но рука, сжимавшая узду, была тверда. Эта рука не ведала сомнений, нет. Ее не сводили мучительные судороги страха, и кровь, бежавшая по жилам, не стала холодней, но...
Рыцарь знал (Знал? Нет! Каждая клетка его тела ЗНАЛА об этом!), что дороги назад уже не будет. Он прощался с этим миром, миром маленькой божьей коровки, взбирающейся по листу. С семью черными точками, на счастье.
Он прощался и боялся обернуться назад. Возможно, если бы забрало было поднято, бесстрастное солнце могло бы разглядеть смятение и боль, исказившие его лицо.
Но скрывать лицо забралом – единственная маленькая привилегия, дарованная живущим ради подвигов. И рыцарь не собирался от нее отказываться. Поэтому со стороны могло казаться, что радость победы... и горечь поражения – это одно и то же, не кровоточащие раны, оставленные в сердце, а щедрые мазки, нанесенные на холст рукой живописца, неотделимые друг от друга, как свет и тень. Как добро и зло. Как алая кровь, бьющая из груди, и мертвенная бледность лица.
Рыцарь почувствовал, как светлый образ того, теперь уже-потустороннего – мира блекнет и рассыпается, увядает, словно роза, застигнутая внезапной зимой.
Образ другого мира – злобного и пугающего – сочился сквозь прорезь забрала, проникал через широко открытые зрачки и тоскливой тяжестью наполнял сердце.
И, когда в его сердце больше не осталось места для света, он исторг из широкой груди грозный рык и ударил шпорами жеребца.
Жеребец взвился на дыбы и, словно полуночный ворон, жаждущий поживы, полетел вперед, с каждым скачком приближаясь к чему-то странному, напоминавшему замок, выстроенный по воле безумного архитектора.
Но замок этот был не из серого известняка, не из отесанных каменных глыб, он словно был покрыт блестящей металлической чешуей, как отвратительное, разросшееся до чудовищных размеров ядовитое насекомое.
Внутри него что-то билось и переливалось, бурлило и клокотало, на сочленениях чешуек выступала пенящаяся бурая слизь, тягучий удушливый запах наполнял окрестности, точно вязкий деготь.
Рыцарь опустил копье и крепко зажал его плечом. Он, как всегда, вступал в битву, не зная наперед ее исхода. Загадывать победу или легкую смерть – удел трусов. Он же пребывал в НЕИЗВЕСТНОСТИ, пустой и безжизненной, как темная комната без стен и потолка. Сюда не долетали звуки, здесь не было запахов, – в НЕИЗВЕСТНОСТИ не было ничего, кроме пустоты.
- Предыдущая
- 68/127
- Следующая
