Окаянный груз - Русанов Владислав Адольфович - Страница 55

• Предыдущая
• 55/79
• Следующая

Пан Гредзик подошел, недовольно морщась. Почему-то он считал, что крики и ругань, извергавшиеся из него полноводным потоком в то время, как студиозус резал палец, неким образом унизили его, показали малодушие и слабость. Вот поэтому пан Цвик не любил напоминаний о ногтоеде и ждал, не мог дождаться полного исцеления. Поэтому, с одной стороны, он терпел перевязки и назойливые приставания медикуса, а с другой – воспринимал их как напоминание о давнишнем унижении и всяк раз скрежетал зубами.

Закончив с перевязкой, Ендрек в очередной раз напомнил пану Гредзику о необходимости беречь руку и, не слушая его едкое шипение, запрыгнул на телегу.

Ну наконец-то!

Пан Гредзик, шевеля пальцем в слишком тугой повязке – отплатил-таки студиозус за ругань, – вернулся в шинок.

Здесь уже топилась печь. По-черному, к слову сказать, топилась и довольно немилосердно коптила. Великан хозяин метался между единственным столом и стойкой, за которой виднелась приоткрытая ляда погреба. Как он умудрялся не переворачивать лавки, не бить посуду, цепляя локтями? Господь знает. Может, привык? Видать, не первый год шинкарствует. А на первый взгляд мужику за сороковник перевалило. Жены, детей не видать. Даже прислуги нет…

Гредзик прошел к столу, сел подальше от пана Стадзика, общество которого весьма недолюбливал. Получилось, что напротив него оказался Хмыз, а по правую руку Квирын.

Посреди стола уже красовалось блюдо с нарезанным толстыми ломтями салом. Хорошее сало, в полторы ладони толщиной, с пятью полосками-прорезями. Опытный хозяин умеет сам добиться прорези в нужном месте. Просто дней десять-двенадцать дают свинье корму втрое меньше обычного. Лишь бы с голодухи ноги не протянула. У голодной хрюшки сало не нарастает. Не с чего. Вот и образуется мясная прослойка. Через месяц можно еще одну делать, потом еще… Одна беда – ох и орут с голода свиньи по селам и застянкам! Непривычному человеку от жалости обрыдаться недолго. Зато какое сало после вкусное! И соленое, и подкопченное на вишневых и сливовых веточках. Рядом на плетеном блюде лежал ржаной хлеб. Ароматный, с хрустящей корочкой. А чтоб хлеб с салом пошустрее проскакивал в глотки – можно подумать, у изголодавшихся путников что-то между зубами застрянет, – приготовлены были несколько круглых, гладкобоких, очищенных от желто-коричневой шелухи луковиц.

Когда Гредзик усаживался, разглаживая сзади полы жупана, дабы не замялись, шинкарь как раз ставил на стол глиняный кувшин, от которого остро пахло горелкой. Да не простой. Не иначе как на смородине и крыжовнике настоянной.

Пан Юржик, раздувая ноздри, с наслаждением втянул воздух. Поцокал языком:

– Ну, Лекса, удружил так удружил! Умелец!

– Да я что, вельможный пан. Я завсегда… того-этого… ежели надо… – смущенно пробормотал великан и, кажется, зарделся.

– Нет уж, не скромничай! – Бутля составил рядком пузатые чарки, одним движением разлил горелку. – Мастера сразу видать! Выпей с нами!

– Не откажусь. – Лекса переступил с ноги на ногу. Взял протянутую Хмызом чарку.

– А я не буду! – запротестовал пан Гредзик.

– Это дело добровольное, – пожал плечами Юржик. – Хотя в народе говорят: кто с нами не пьет – либо хворый, либо подлюка.

– Ну, знаешь, пан Юржик! – Цвик сжал кулаки, но потом махнул рукой. – Я ж вас не принуждаю сидеть ни в одном глазу. Пейте, гуляйте. Кто-то один должен же остаться пьянь по углам растаскивать…

– Все равно. Не наш ты человек, коли с нами не пьешь, – твердо сказал Юржик, а пан Стадзик, уставший вертеть чарку в длинных пальцах, какие пристали скорее шпильману, чем рубаке-шляхтичу, несколько раз кивнул.

– Ну, вздрогнули, односумы! – подвел итог Хмыз.

За исключением убежденного трезвенника Гредзика, все выпили. Квирын с азартом вонзил зубы в луковицу. Сморщился, утер рукавом проступившие слезы:

– Ох и злой у тебя лучок!

– Ну так… – непонятно взмахнул ладонью шинкарь. Мол, знамо дело, на том стоим. Яснее выразиться ему было трудновато. Зубы упорно пережевывали здоровый, в пол-ладони, не меньше, кусок сала.

Стадзик занюхивал хлебной горбушкой и блаженно щурился.

– Не худо бы и повторить, – крякнул Хмыз.

– Легко! – отозвался Юржик, хватаясь за кувшин.

– Ох, так… Обождите малехо… того-этого… сейчас каша со шкварками будет! С гусиными… того-этого! – вскинулся хозяин.

– Не уйдут шкварки, чай без перьев уже! – беспечно улыбнулся пан Бутля, разливая по второй.

– Студиозусу с Мироедом отнесли бы, – заметил Гредзик, закидывая в рот очередной ломоть сала. – А то сами пьют…

– Я сменю Ендрека, – вскинулся Квирын. – А харчей Мироладу с собой прихвачу.

– Погодь! – остановил его порыв Хмыз. – По второй сперва пригубим. Ну, скажи, пан Юржик.

– Я, да? – деланно удивился Юржик. Встал. – Давайте выпьем за то, чтоб короли честными да справедливыми не только на словах, но и на деле были!

– Ох, от сердца! – воскликнул шинкарь. – Я по говору слышу, с севера вы, панове?

– Тебе-то зачем оно надо? – нахмурился Хмыз.

– А оно мне и не надо! Меньше знаешь, рот не разевай, – выдал Лекса к изумлению и восхищению всех присутствующих.

– Ну даешь! – Юржик развел руками.

– Сам-то понял, что сказал? – Квирын хлопнул себя по ляжке.

А пан Стадзик просто запрокинул голову и захохотал. Вернее, заржал не хуже стоялого жеребца, почуявшего кобылу в охоте. Никогда раньше такого за ним не замечавшие отрядники уставились на пана Клямку, разинув рты. Забыли и о чудаковатой манере шинкаря выражаться.

– Я… того-этого… завсегда так говорю, – виновато пожал плечами Лекса. – Сам не разумею, как поговорки перевираю. Зато люблю их – страсть. Ох, прощения прошу, панове, я мигом.

Шинкарь не обманул. Громовые раскаты хохота пана Стадзика еще не смолкли под закопченными балками шинка, а на столе уж стояла глубокая миса с пшенной кашей. Сверху каши, ровной высокой горочкой, примостились золотистые шкварки. Как стожок подсушенного сена на лугу. И, как утренний туман над пойменным лужком, плыл над мисой ароматный парок. Сладковато-горький, вобравший в себя и нежность распаренного зерна, и огненный жар брызгающихся жиром шкварок, и дымок от сухих березовых дров, и… Да мало ли что еще? Все равно слюнки текут и живот урчит, предвкушая наслаждение.

– Ну, под такую закуску не грех и по третьей! – восхитился Хмыз.

– Об чем речь?! – поддержал его Юржик, хватаясь за кувшин.

– Вы, панове, дурного не подумайте, – виновато проговорил шинкарь. – Хотя, разумею, ехамши через Выгов, всякого наслушаться могли…

– Это ты к чему? – удивился Гредзик.

– Так… того-этого… к тому, что в округе Хорова сторонников Пардуса маловато будет.

– Да ну?

– А вы и не знали?

– Нет, ну, слыхали краем уха… – Пан Юржик не решился признать собственную неосведомленность.

– Так, в народе болтают, наш хоровский воевода, пан Адась Дэмбок, по прозвищу Скорняга, с паном Жигомонтом… того-этого… покойным еще с юных годков чегось не поделили. То ли панночку какую, то ли по торговой части чегось…

– Вона как! Ай да паны-князья! – ухмыльнулся Квирын, перекладывая отрезанные ломти хлеба кусками сала.

– Та ото ж… – согласился Лекса. – Потому пан Адась руку князя Януша держал на элекции, и все наши хоровские электоры с ним заодно были. А как Жигомонт кони двинул и королем пан Юстын Терновский заделался, мы со дня на день ждем войск из столицы. Слух пошел, новый подскарбий… того-этого… нашего пана воеводу мздоимцем и казнокрадом прилюдно в Сенате бесчестил. Так вот теперь могет и экзекуторов прислать.

– Этот может, – заметил пан Стадзик.

– Зьмитрок он такой, – добавил Хмыз. – Чести в нем не больше, чем в волчаре жалости.

– Давеча князя Януша Уховецкого тоже вроде как вне закона объявили, – медленно, с расстановкой проговорил пан Бутля. – В Батятичах на торгу купцы трепались. Мол, не быть высочайшей милости и прощению, пока не вернет в казну все награбленное. Зджислова Куфара под стражу взяли… Пану Чеславу и вовсе несчастный случай подстроили.

• Предыдущая
• 55/79
• Следующая