Собрание сочинений. Т. 5. Странствующий подмастерье. Маркиз де Вильмер - Санд Жорж - Страница 95

• Предыдущая
• 95/157
• Следующая

И в своем ликовании, среди любовного опьянения он вспомнил вдруг о возложенном им на себя в то утро суровом долге, о своем намерении искать истину и справедливость — и ужаснулся при мысли о богатстве, которое само, казалось, шло теперь к нему в руки, суля все радости существования в мире избранных. Сколько бы ни сопротивлялся господин де Вильпрё намерениям внучки, он не в силах помешать Пьеру стать ее мужем: граф стар, Изольда непреклонна и любит. Стоит только согласиться, произнести клятву — и все эти земли, этот замок, этот прекрасный парк, впервые внушивший ему мысль о возможности победить и усовершенствовать природу, будут его достоянием. Если бы вырвать из сердца эту мучительную жалость к людям! Прожить сорок — пятьдесят лет в радости и довольстве… забыть о своих планах, о той великой цели… оказаться под защитой закона, не препятствующего, даже чуть ли не освящающего право отдельных избранников на счастье. Разве для того, чтобы стать счастливым, ему необходимо отречься от своих убеждений? Почему не отдаться на волю случая, не воспользоваться этим удачным стечением обстоятельств, не поступить так, как поступил бы на его месте Амори, этот истинный человек своего времени, удачливый выскочка, будущий художник-завоеватель или нечаянный богач, — и при этом не отказываться от своих идеалов? Разве не мог он употребить свое богатство во благо другим, делать как можно больше добра людям, строить школы, больницы, производить на своих землях опыты различных способов обработки полей, выгодных бедным землепашцам? Эти благородные планы быстро пронеслись в его голове, и ему на миг показалось, что они не столь уж неосуществимы. Изольда, конечно, не станет ни в чем ему мешать — ведь у нее доброе сердце и твердая воля, она еще поддержит его, она еще поможет ему. Может, именно это и имела она в виду, собираясь сломить его бескорыстие и гордость?

Но раздумывая об обязанностях, которые налагает богатство на человека, столь страстно, как он, пекущегося о благе своих ближних, Пьер испугался своего невежества. «Что есть у меня, кроме добрых намерений? — вопрошал он себя. — Достаточно ли я образован, чтобы суметь развивать свои идеи, осуществлять их, применять на деле?» Он попытался представить себе, сколько доброго, умного, полезного людям сумеет он совершить после того, как станет владельцем всех этих богатств, — и не смог. Его натуре, глубоко верующей, склонной к умозрительности, к мечтательности, было чуждо практическое начало — та особая сообразительность, сметливость, словом, та способность рассчитывать, которой должен в высшей степени обладать человек, задумавший творить добро в обществе, где царствует зло. Пьер подверг внимательному анализу свои умственные возможности — без ложной скромности, но и без всякого снисхождения, не позволяя жажде счастья убаюкать себя иллюзиями. И понял, что таким человеком быть не может. Он всегда будет во власти идеала, но никогда не сумеет претворить его в жизнь. Пьеру шел двадцать второй год. В сфере нравственных понятий он знал все, что знали самые просвещенные его современники, вне этой сферы он был невеждой. Учиться нужно с детства, наверстывать упущенное было поздно, а он не обладал тем врожденным даром постижения, которое у иных восполняет отсутствие систематического образования. И вновь подумал он о тлетворной стороне богатства — не исказит ли оно добрых его намерений, прежде чем он успеет познать все то, чего не знает, не заставит ли оно его невольно осквернить свой идеал. Он вспомнил о графе де Вильпрё с его прекрасными теориями и столь жалким их применением и подумал, что и тот, быть может, в свои юные годы проникнут был любовью к справедливости. И ему стало страшно при мысли, что он будет богат, — он испугался, что будет любить богатство ради самого богатства и окажется неспособным использовать его ради блага других.

Я отнюдь не собираюсь выдавать умозаключения моего героя за последнее слово мудрости, друг мой читатель. Если история юности Пьера Гюгенена, странствующего подмастерья, хоть сколько-нибудь успела заинтересовать вас, вы, быть может, с еще большим интересом прочтете историю зрелых его лет[138] и убедитесь тогда, что герой наш не раз еще усомнится в том, правильно ли он поступил, и станет вопрошать о том свою совесть. Но в том возрасте, в каком он предстает перед нами здесь, этот восторженный юноша не видел для себя никакого иного выхода, кроме отречения — очень поэтического, чуть ли не христианского, отречения от земного счастья. Ведь он вырос в этих понятиях, ими питались и его добродетель, и его идеалы, и его любовь, и не мог он в один миг отречься от всего. Давно жаждал он совершить что-то героическое, теперь случай представился, и он, не колеблясь, принял решение. Он оказался романтичнее героев всех тех романов, которые прочел. Ему казалось, что, отказываясь от Изольды, он будет более достоин ее любви, что, проявив пренебрежение к богатству, которое она ему предлагает, он докажет ей, что она не ошиблась в своем выборе. В этом было немало гордыни. Но в любом благородном поступке можно найти ее, если хорошенько разобраться.

Дождавшись, чтобы граф де Вильпрё почувствовал себя лучше, он отважился попросить разрешения поговорить с ним. Сначала ему было отказано; но он настаивал и добился своего.

Старый граф был бледен и суров.

— Пьер, — сказал он измученным голосом, — неужели пришли вы глумиться над моим горем и болезнью? Я любил вас как родного сына, я раскрыл вам свои объятия, я мог бы отдать вам половину своего состояния, как самому достойному и самому ценному человеку, а вы предали меня. Вы соблазнили мое дитя!

Пьер не дал обмануть себя этой заранее подготовленной патетической речью и только усмехнулся в душе тем усилиям, которые тратит граф, стараясь обезоружить того, кто пришел к нему добровольно сдаться.

— Нет, господин граф, — отвечал он твердо, — я не совершал подобного преступления, и мне не в чем себя упрекнуть. А если бы даже был я таким подлым, что мог бы подумать об этом, ваша благородная внучка сумела бы достойно защитить свою честь. Клянусь вам всем, что только есть самого святого на свете для нас обоих, я впервые коснулся вчера вечером ее руки и никогда до этого мгновения не мог даже подумать, что она может меня полюбить.

У графа сразу словно камень свалился с груди. Этим словам невозможно было не поверить, зная хоть немного правдивость и высокую нравственность Пьера Гюгенена. Впрочем, граф слишком хорошо знал и свою внучку, чтобы заподозрить, что ее роман мог сколько-нибудь походить на роман маркизы. Но, узнав, что намерение Изольды зародилось совсем недавно, он с радостью подумал, что тем легче будет отговорить ее отказаться от него.

— Пьер, — сказал он, — я вам верю. Скорей я усомнился бы в самом себе, нежели в вас. Но способны ли вы быть столь же мужественным, сколь и правдивым? Я верю вам, вы ничего не делали, чтобы смутить сердце моей внучки. Но вы обязаны сделать теперь все, чтобы напомнить ей о ее долге и о том, что она должна повиноваться мне.

— Очень уж вы торопитесь, господин граф, — отвечал Пьер, — вы явно преувеличиваете мои душевные силы. Благодарю вас за это, но мне все же хотелось бы понять, почему вы отказываетесь выдать свою горячо любимую внучку за человека, которого уважаете до такой степени, что требуете от него акта мужества, которого не осмелились бы потребовать от кого-либо другого?

Этот коварный вопрос был единственной местью, которую Пьер позволил себе, чтобы отплатить старому графу за его лицемерие. В ответ тот начал приводить какие-то смехотворные довода и так запутался в мелочных и пошлых соображениях, что Пьеру стало его даже жалко. Граф вдруг заявил, будто Изольда уже очень давно обещана другому, хотя Пьер отлично понимал, что это ложь и что он никому не мог обещать руки своей внучки без ее согласия. Потом он заговорил о свете, об общественном мнении, о предрассудках, о том, какой несчастной, всеми отверженной и презираемой станет Изольда, если она послушается своего сердца. Да, конечно, суждения света и нелепы и несправедливы, но нельзя не считаться с ними, чтобы не оказаться выброшенным за борт. Изольда еще ребенок, она, несомненно, раскается, что поддалась романтическому увлечению. И Пьер тоже горько раскается, он будет чувствовать себя униженным, его замучают укоры совести, он будет в отчаянии при виде страданий любимого существа, принесшего себя ему в жертву.

• Предыдущая
• 95/157
• Следующая