Неплохо для покойника! - Романова Галина Владимировна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/47
• Следующая

– Подойдите сюда, – отчего-то шепотом позвала я Алейникова. – Как вы думаете, что это?

Алейников подошел, немного постоял за моей спиной и отчетливо произнес:

– Я думаю, это кровь…

Все дальнейшее смешалось для меня в обрывочных видениях, превзошедших все мои ночные кошмары.

Вот Алейников протягивает руку и сдергивает одеяло с Мишкиной головы, но почему-то вместо лица на подушке страшное кровавое месиво. Тимур Альбертович едва успевает подхватить меня, потому что ноги вдруг отказываются меня слушаться, и тащит в машину. Глядя на все происходящее с удивительным оцепенением, я безропотно подчиняюсь его сильным рукам и, привалившись к спинке сиденья, терпеливо жду – что же последует дальше.

А дальше Алейников гладит меня дрожащей рукой по голове и куда-то убегает. Вскоре тесную улочку этого забытого богом местечка наводняют машины и люди в штатском. Они ходят из угла в угол по тесному, вытоптанному дворику, спотыкаясь о дворняжку, которая смотрит на всех со страшной мольбой в умных собачьих глазах. Но они не замечают этого, они делают то, что призваны делать. Один из мужчин, наверное, самый старший по званию, останавливается с Алейниковым и начинает о чем-то с ним беседовать, время от времени бросая взгляды в мою сторону. Но заставить себя встать, подойти к ним и попытаться узнать хоть что-нибудь я не могу. Как не могу ничего чувствовать. Все чувства вместе со словами завязли где-то на уровне груди, сдавив ее тугим огненным обручем. Ледяной холод сковал руки и ноги, не позволяя им двигаться. И лишь когда из дома вынесли на носилках Михаила, укрытого с головой тем же самым одеялом, я очнулась…

Дернув ручку двери и едва не вывалившись наружу, я выбралась из машины и медленно пошла. Миновала застывших от удивления Алейникова и оперативника и вошла во двор. Собака тут же подбежала ко мне и уткнулась влажным носом в мои колени. Жалобно поскуливая, она подняла морду и уставилась на меня, словно требуя ответа.

– Я ничего не знаю, – едва слышно прошептала я. – Ничего…

Она улеглась на землю, положила морду на вытянутые лапы и в немой тоске закрыла глаза. И тут нервы мои не выдержали. Я опустилась на землю рядом с ней, обхватила ее за шею и заплакала.

Кто знает – сколько у человека может быть слез?..

Нет, совсем не в том понятии, которое вкладывают в это медики, определяя явление наличием слезных желез и их функцией. А в том, как долго может плакать душа, навсегда прощаясь с близким сердцу человеком?

Моя душа рыдала третий день. Причем слез, тех самых слез, которые люди привыкли считать индикатором внутренней боли, у меня почти не было. Была лишь леденящая сердце тоска, которая накатывала волнами, попутно мелькая в мозгу обрывочными кадрами воспоминаний. А милосердная память услужливо подсовывала все самое доброе, самое хорошее, что было связано с Мишкой за долгие годы нашей дружбы.

Я закрывала глаза и видела лукавый взгляд, каким он смотрел на меня, пытаясь обмануть. Я закрывала голову подушкой, но слышала его смех и иронично-снисходительное: «Анюта, душа моя, ты ничего в этой жизни не понимаешь…»

Видимо, мне действительно не дано было этого понять, раз вокруг меня один за другим гибли люди…

– Аня, – тихо позвал меня Алейников. – Съешьте что-нибудь, нельзя же так…

Я на мгновение подняла голову и, отрицательно качнув ею, отвернулась к стене.

Надо отдать должное долготерпению Тимура Альбертовича: все это время, с тех пор, как он привез меня в свой дом три дня назад, он не отходил от меня ни на шаг. Рыдала ли я, уткнувшись в подушку, безучастно ли смотрела в потолок пустыми глазами, он был рядом.

– Аня, – вновь окликнул он меня. – Завтра хоронят Михаила, вам необходимо быть в форме…

– Для чего? – еле разлепила я губы.

– Ну… я не знаю… – не нашелся он, что ответить. – Вам нужны силы, чтобы выдержать это…

– Я не пойду, – глухо отозвалась я. – Сделайте все, как считаете нужным. Если нужны деньги, возьмите у меня дома. В письменном столе верхний ящик, картонная коробка из-под авторучек. Сколько нужно, столько возьмите…

Он тяжело вздохнул и, встав со стула в моем изголовье, принялся ходить по комнате.

– Почему вы не хотите присутствовать на церемонии? – наконец нарушил он молчание.

– Я не могу.

– Вам необходимо. Мне сказали, что, кроме вас, у него никого не осталось. Родители умерли, ни сестер, ни братьев… Вы должны быть там… – Меня удивила напористость, с которой он говорил. – Это последнее, что вы можете для него сделать!

Последняя фраза, а главное, то, как он это сказал, немного привела меня в чувство, и, вскочив с дивана, я с надрывом в голосе спросила:

– Вы тоже так считаете?!

– Что? – От неожиданности Алейников опешил и, остановившись, попятился назад.

– Что я виновата в его гибели?! Что он из живого человека превратился в труп? – Голос мой звенел от напряжения, но я этого не замечала, а продолжала наседать на Тимура Альбертовича. – Представляете? Был живым человеком, а стал «телом» в отчете старшего следователя убойного отдела! Затем патологоанатом составит свой отчет и его тоже подошьют к делу! И все из-за меня! Это я заставила его делать эту работу! Я заплатила ему за то, чтобы он следил за вами всеми! А для чего?! Боже мой! Для чего?!

Алейников перехватил мои занесенные над ним кулаки и тихо попросил:

– Успокойтесь, прошу вас. Не надо себя казнить…

– Вы… – Я с трудом перевела дыхание и, посмотрев ему прямо в глаза, глухо спросила: – Вам доводилось когда-нибудь терять близких людей? Вы знаете, насколько это страшно? Насколько это давит невыносимой болью?

– Да, я знаю, что это такое… – Он судорожно сглотнул, осторожно привлек меня к себе и, легонько поглаживая по волосам, продолжил: – Я знаю, насколько тяжело бывает дышать, когда рядом не слышишь дыхание любимого человека… Когда ночью просыпаешься оттого, что не чувствуешь тепла родного тела… Я знаю, как в бессильной ярости бьешься головой о стену, пытаясь вырвать из головы и сердца воспоминания об этом… Это очень больно и страшно – потерять близкого человека, но еще страшнее – потеряться самому…

Я стояла и слушала отчаянный стук его сердца, слушала звук его голоса, исполненный безмерной тоски, чувствовала его руки на своей спине и волосах. Он говорил не останавливаясь, словно боялся, что я перебью его, и тогда порыв откровения вновь будет погребен под толщей его всегдашней настороженности. Но я его не перебивала.

Тесно прижавшись щекой к его груди, я впитывала боль, которую он изливал на меня, впитывала, сопоставляя со своей, и с изумлением понимала, насколько эта боль роднит наши израненные души.

– Не надо плакать, – Алейников отстранился, взял мое лицо в свои ладони и, едва касаясь кончиками пальцев, вытер слезы с моих глаз. – Такие прекрасные глаза… Я не хочу, чтобы в них было столько муки…

Как завороженная, я стояла и смотрела на него, не в силах шевельнуться. Нежность, лившаяся из его глаз, словно околдовывала меня, лишая воли и способности рассуждать разумно. Мне вдруг со страшной силой захотелось вновь почувствовать на себе тепло его рук.

Не помню, что двигало мною в тот момент. То ли желание ощутить себя неуязвимой в сильных мужских объятиях, то ли двигал первобытный инстинкт изголодавшегося тела, но я, почти не понимая, что говорю, еле слышно выдохнула:

– Поцелуй меня…

Электронное табло будильника показывало половину четвертого утра. Алейников спал, по-хозяйски обвив меня правой рукой. Я осторожно отвела его руку в сторону и спустила ноги с кровати.

«Что я наделала? – Этот вопрос, которым наверняка казнит себя каждая вторая женщина, совершившая грехопадение, не давал мне покоя уже второй час. – Как я могла?»

Запоздалое раскаяние стучало в висках, заставляя щеки мои покрываться краской стыда.

Я встала и на цыпочках пошла к двери.

• Предыдущая
• 31/47
• Следующая