Сорвать заговор Сионских мудрецов - Шамир Исраэль - Страница 24

• Предыдущая
• 24/67
• Следующая

В России исторический нарратив переходил из рук в руки как сакраментальные телеграф и банк, чаще, чем в других странах. На моем, все еще не Мафусаиловом веку, царская Россия превратилась из тюрьмы народов в светлую мечту сибирских цирюльников, Ленина то обожествляли, то называли немецким шпионом и сифилитиком, Троцкий, Бухарин и Сталин перепробовали все маски политической комедии дель арте. Человек, разрушивший последний дом Николая II, торжественно внес останки императора в лавру. В зависимости от политических нужд, в советской и постсоветской России крутили историей, как хотели, и открутили — так назойливый собеседник откручивает пуговицу вашей шинели. Резьба сорвалась, Россия осталась без единого, основанного на консенсусе, исторического нарратива, и стала, до поры, до времени, самой свободной страной мира.

Русские писатели ощутили, как никто иной, зыбучие пески истории. Они лишились опоры, которая «потом, по крайности, послужит для тебя перилами». Оказавшись даже не над пропастью, а — нигде, русские писатели привели в высокую литературу жанр альтернативной истории, который остался на Западе в области развлечения для юношества, а у нас стал универсальным антибиотиком — средством борьбы с американской гегемонией, с империализмом, атлантизмом, мондиализмом и прочими заразными пакостями.

Самое замечательное произведение жанра, да и самое замечательное произведение наших лет — неожиданная и радостная книга Владимира Сорокина «Голубое сало». Безумная и веселая фантазия, она пьянит, как кокаин с шампанским в новогоднюю ночь. Этот роман — самое крупное событие в мировой литературе после «Ста лет одиночества» Маркеса, а в русской литературе не было ничего подобного со времени выхода в свет в 1968 году романа «Мастер и Маргарита». (Перекличка вполне осознана. Если у Булгакова «рукописи не горят», у Сорокина не горит голубое сало). Не удивлюсь, если по этой книге потомки будут вспоминать наше безвременье.

Сорокин — не новое имя в русской словесности, и в узких литературных кругах он был хорошо известен. Его ранние книги носили характер эксперимента, и, подобно инсталляциям Ильи Кабакова, удовольствия и радости не приносили. Их читали с ощущением выполненного долга, или отмахивались, дескать, идея ясна.

Его первая публикация состоялась довольно давно. В красивом старом двухэтажном доме с садом в пригороде Парижа, Синявские поставили типографский станок и стали издавать свободные, не подцензурные книги. Там с видом заговорщицы Мария Васильевна Розанова-Синявская показала мне рукопись «Очереди», привезенной из брежневской Москвы. «Очередь» была модернистской или постмодернистской повестью, немного смахивавшей на французский «новый роман». Она состояла из как бы неотредактированного звукового ряда очереди за дефицитом (итальянскими сапогами? турецкими мясорубками?) в ГУМе: тут и переклички, тут и мужики разливают на троих, идет клеёж, гуляют слухи — доподлинная «синема верите», съемки скрытой камерой, а не книга. В повести были замечательные строки, даже страницы, но и множество совершенно не поддающихся прочтению страниц, например, та же перекличка. В какой-то момент читатель говорил себе: «Ну, принцип действия ясен» — и отбрасывал книжку.

Вслед за этим, уже в годы перестройки, Сорокин написал ряд рассказов, построенных по одной схеме: соцреалистической прозой он описывал, скажем, заседание профкома, плавно переходящее в пир каннибалов. Забавно, но вполне предсказуемо. Любой советский журналист с воображением мог бы написать такой рассказ. Даже забавная «Тридцатая любовь Марины», повесть о лесбиянке-диссидентке, ставшей знатной станочницей завода компрессоров, содержала десятки нечитабельных страниц. Сорокин писал блоками, а не словами.

Перечни и длинноты не вчера были введены в литературу. Напомним нашему читателю список замечательных ирландцев (у Джойса), чем подтирался Пантагрюэль (у Франсуа Рабле), в чем варят языки клеветников (у Вийона), кто уснул («Баллада о Джоне Донне» у Бродского) или, перечень стоянок сынов Израиля по пути из Египта (в Библии и в замечательном спектакле «Вайомер ваилех» у Рины Ирушалми в тель-авивском театре «Итим»). Длинноты — это пространство, это степь среди более драматических ландшафтов. Им, конечно, есть место в тексте. Но к ним нужно относиться очень серьезно. Автору не следует давать список из 200 имен, если он не прочувствовал каждое из них, как Набоков прочувствовал имена одноклассников Лолиты. Сорокин такого впечатления не создавал.

И вдруг все переменилось. Каждое слово в «Голубом сале» стоит на своем месте, выбрано безошибочно. «Голубое сало» — это полное свершение, исполнение всех надежд и свыше того. Все предыдущие книги Сорокина можно воспринимать, как пробу пера, как учебу мастера перед созданием шедевра. Это книга — динамит, и она достойна премии создателя динамита.

Книга настолько фантастична, что любая попытка пересказать ее содержание обречена на неудачу. Голубое сало образуется в телах генетически созданных клонов великих писателей в результате творчества. Это вещество — лучший наркотик на свете — добывают люди XXI века, его похищает тайная секта землеёбов и увозит в фантастическую Москву 1954 года, где правит молодой и красивый Сталин, а наркотики и любовь свободны. В этом альтернативном мире Гитлер жив, а шесть миллионов евреев были убиты Рузвельтом. Атомная бомба уничтожила Лондон, а не Хиросиму. Граф Хрущев, ужасный горбун, наслаждается в пыточном кабинете. Надежда Аллилуева тоскует по Пастернаку. Гитлер трахает дочь Сталина на глазах родителей и с их согласия.

Сорокинский удар по официальному нарративу хочется сравнить с Десятью Сталинскими ударами, с Парижской Коммуной или с китайской Культурной революцией. Созданная им альтернативная действительность выплескивается наружу и становится единственно реальной. Так можно объяснить удар неведомых землеёбов, сорвавших охранную пентаграмму с груди Новой Атлантиды, и готовящийся (в момент написания этих строк) поход атлантов в афганскую Шамбалу.

Сорокин замечательно разделывается с кумирами либеральной про-западной интеллигенции: Ахматовой, Бродским, Вознесенским, Мандельштамом. Его легендарное владение стилем позволило создать шизоидные тексты в стиле Толстого, Платонова, Набокова. Богатство и разнообразие стилей роднит эту книгу со второй частью «Улисса» Джойса. По интеллектуальному накалу она сродни романам Умберто Эко и Джона Барта. По читабельности «Голубое сало» побивает любой детектив.

Такие книги не возникают в вакууме. Прямым предшественником романа Сорокина называют «Палисандрию» Саши Соколова. В «Палисандрии» действие происходит в воображаемой и альтернативной сталинской Москве, где воспитанники из благородных семейств живут в патриархальном Кремле под крылышком доброго и грозного Сталина, а геронтофил Палисандр заводит роман с Фанни Каплан, прекрасно уцелевшей в альтернативной истории. Предшественницей «Палисандрии» можно считать «Аду» Набокова.

Виктор Пелевин написал в этом же жанре короткий рассказ «Хрустальный мир», герой которого, Ленин, носит играющие «Апассионату» часы с дарственной надписью «от немецкого генерального штаба», убивает женщину и инвалида, чтобы пробраться сквозь кордон кадетов к Смольному. Другие произведения Пелевина, на первый взгляд близкие жанру, такие как «Чапаев и Пустота» или «Generation «П»», скорее утверждают иллюзорность мира, нежели альтернативность истории.

Можно вспомнить и роман Шарова о Сталине — незаконном сыне мадам де Сталь, он произвел немалый фурор, когда появился в «Новом мире». Увлекательный, хорошо выписанный, он бросил вызов складывавшейся после 1991 года монополии демократов-шестидесятников на исторический нарратив.

Осмеянная Сорокиным прозападная интеллигенция не осталась в долгу и попыталась занять новый плацдарм. Это сделала Татьяна Толстая в романе «Кысь». Выходу книги в свет предшествовал мощный размягчающий артобстрел. Близкие к писательнице круги (русский «Плэйбой») именовали «Кысь» — «главным литературным событием 2000 года». Я бросился в магазин, дрожащими руками схватил роман и стал судорожно читать. Вскоре напряжение сменилось недоумением, затем тоской и легкой тошнотой. Разгадка нашлась на последней строке последней страницы, где текст датировался 1986–2000.

• Предыдущая
• 24/67
• Следующая