Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 25

• Предыдущая
• 25/94
• Следующая

Время шло. Молодежь Крымки все тверже становилась на путь борьбы. Дарья Ефимовна видела, как между хлопцами и девчатами росла и крепла какая-то особенная, непохожая на прежнюю, дружба. К Поле теперь часто заходили товарищи и подруги, и от внимательной, чуткой матери не могло ускользнуть, что в этой дружбе есть какая-то строгая тайна. И так постепенно уяснила себе, что бесполезно и не нужно перечить дочери. Она сама видела, как невыносимо тяжело складывается жизнь для детей и мирилась с поступками и рассуждениями умной, настойчивой девушки. Всю материнскую тревогу и опасения за судьбу дочери она таила в душе, всячески стараясь внушить себе, что иначе не может быть.

— Ничего, мама, все будет хорошо, — сказала Поля, обняв мать. — Ничего страшного не случится, да и страшнее того, что есть, вряд ли что может быть.

Девушка помолчала и раздумчиво, как бы отвечая собственным мыслям, тихо продолжала:

— А если что случится, то тоже не страшно. Так жить, как мы сейчас живем, дальше нет сил. Ты помнишь, мама, как-то давно я рассказывала тебе про Испанию?

— Забыла что-то.

— Лет пять тому назад испанский народ боролся против своих же испанских фашистов, которым помогали итальянские и немецкие фашисты. Бойцам народной армии становилось все труднее. С каждым днем сжималось вокруг них фашистское кольцо. И вот, в самую трудную минуту на фронт пришла бесстрашная женщина-испанка и сказала бойцам: «Солдаты, дети мои! У нас фашисты хотят отнять самое дорогое — право жить. Но мы не отдадим этого права, мы любим свободу и не станем рабами. Крепче сжимайте в руках ваше оружие!» И дальше она крикнула: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» Эти слова Долорес, так звали женщину, облетели все уголки фронта. И ты знаешь, мама, республиканцы так дрались, что весь мир был потрясен их стойкостью и мужеством. И мы теперь, мама, говорим: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»

Дарья Ефимовна слушала дочь. И от ее горячих слов уходило прочь горе, легче становилось на душе, и жизнь не казалась такой беспросветной, и во всем существе старой женщины поднималась материнская гордость.

— Поступай, Поля, как знаешь, — согласилась мать, — только будь осторожнее.

На улице гомонили.

Мать с пугливой поспешностью поглядела в окно.

— Пошли к Надьке, сейчас сюда явятся.

Поля накинула шерстяной платок и на ходу сказала:

— Помни, я ночевала у тетки в Кумарах.

— Иди, иди скорее.

Поля прошла в сарай, влезла на чердак и глубоко зарылась в солому.

Она слышала, как к ним заходил Семен Романенко и как выходил из хаты, скверно ругаясь.

Потом все стихло.

Сжавшись в комок, Поля постепенно замкнулась в круг своих мыслей и чувств. Это были мысли о её будущем. Раньше все казалось простым и ясным: она кончит школу и уедет учиться дальше. Потом вернется в Крымку и станет учительницей литературы и родного языка.

Но теперь эти мечты оборвались. Чужие люди пришли в Крымку и стали хозяйничать на ее родной земле. Душа девушки наполнялась ненавистью, до боли сжимались зубы, а голову жгли слова: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!»

В один из хмурых осенних дней на столбах, на дверях некоторых хат, а то и прямо на стволах деревьев появились расклеенные серенькие бумажки.

Всполошил, поднял Крымку этот маленький клочок бумажки. В двух десятках строчек, набросанных неровным и неясным шрифтом, ясно было сказано то, чего так страшились люди. Неволя, с которой не могла примириться свободная душа советского человека, глядела сквозь эти строчки.

От хаты к хате разносилась недобрая весть, из рук в руки переходили сорванные бумажки — приказ уездного префекта. Невыносимо было в эти минуты оставаться в одиночестве, тянуло поделиться с другими большим горем. Тайком собирались в хатах и, закрыв наглухо окна и двери, говорили:

— Люди добрые, что же это делается? Района нашего Первомайского не стало, в Кривоозерский уезд переладили.

— Да и слово «уезд» мы давным давно забыли, — негодовали старики.

— И давненько же, деды, мы такого лиха не видели у себя.

— Отцом, говорит, буду для вас, батьком родным, коли мне покоритесь.

— Хорош батько, коли смертью пугает.

— Не спросил нас, злодюга, желаем ли мы к нему в сыновья да в дочки пойти.

— Может, кому этот самый префект и лучше отца родного.

— Вот, к примеру, таким, как Яшка Брижатый. И дом ему прежний новые хозяева вернули, и мельницу снова откроет. Как при царизме, помяните слово.

До поздней ночи потревоженным ульем гудело село. И спать укладывались с одной мыслью, что все самое дорогое и родное отнято, все святое грубо растоптано. Никто не мог предположить, надолго ли это? На месяцы? На годы? Одно пока было понятно всем, что отсюда начинается дележ родной колхозной земли. И как ржавые звенья давно позабытых кандальных цепей царской России, лязгали слова: «уезд», «жандармерия», «полиция».

— Ну, Парфуша! Выходит, что мы с тобой на жительство в какую-то Транснистрию переехали, — с дрожью в голосе сказал сыну Карп Данилович Гречаный.

— Я думаю, что ненадолго, тату, — ответил Парфентий.

— А если надолго, сынок? Что будет тогда?

— Этого не может быть, этого не будет, тату, — поправился Парфентий, — мы все не хотим этого, — он сказал это с такой убежденностью, что Карп Данилович, как ни был подавлен, улыбнулся словам сына.

— Как же оно может так скоро кончиться?

— Конечно, само оно не кончится. Для этого, тату, много трудов потребуется, и сил много нужно.

— Ох, трудно, — вздохнул отец, — ведь оно вон куда зашло, власть свою устанавливают, порядки свои заводят, злодюги. Говорят, немец под самой Москвой находится и скоро там будет.

— Кто сказал?

— На днях офицер показывал на карте и говорил, что немецкая артиллерия уже бьет по городу.

— Это брехня, тату, не верь. Им надо дух у своих бандитов поддержать, а нас подавить, вот они и брешут, хвастаются. На самом деле все иначе, тату. Ты же слышал, как им здорово досталось под Одессой.

Парфентий помолчал и, глянув отцу в глаза, продолжал:

— Как можно, тату, даже подумать… Москва… Ну, Смоленск. Житомир или Чернигов наши оставили временно, наверное — так нужно было. А… Москву нельзя отдать фашистам. Да там столько заводов, фабрик, музеев, там наше правительство, там Центральный Комитет партии, Центральный Комитет комсомола. Тату, там Кремль, а у кремлевской стены мавзолей. Там спит наш Ленин, тату. Да как можно Москву? — Голос Парфентия дрогнул, ясная голубизна глаз подернулась влагой. Парфентий отвернулся смущенно и выбежал в кухню.

— Глаза у тебя, сынок, на мокром месте, — про себя сказал Карп Данилович, растроганно и нежно глядя вслед Парфентию. Он знал впечатлительную натуру сына. Бывало, Парфуша читает вслух какую-нибудь книжку и, когда доходит до места, где побеждает или гибнет любимый герой, вдруг голос его дрогнет и оборвется на полуслове. Чтобы скрыть и оправдать заминку, он щурится, старается проглотить застрявший в горле тяжелый комок и делает вид, что разбирает неразборчиво напечатанное слово. А потом, вдруг, не выдержав, отворачивается и молча выбегает из хаты.

• Предыдущая
• 25/94
• Следующая