Партизанская искра - Поляков Сергей Алексеевич - Страница 24

• Предыдущая
• 24/94
• Следующая

Моргуненко рассказал Шелковникову о своем пути сюда и о том, что нужно создать в Крымке подпольную комсомольскую организацию.

— Но мне там, на Первомайке находиться нельзя. Я получил указание пробраться сюда, разыскать вас и начать работу.

— И, кажется, сравнительно легко разыскали?

— Прямо сказать, мне повезло.

— Да, редкий случай, без явки так быстро напасть на след человека, которого ищешь. Теперь вам нужно устраиваться.

— Я за этим и шел сюда. Я не знал, кто вы. Мне ваш рабочий помог. Кстати, он наговорил мне про вас сорок бочек арестантов. Признался, как вы его вчера отхлестали вожжами.

Шелковников рассмеялся.

— Это надежный парень. Сам он из Нижних Серьгов под Свердловском, шахтер. Раненым попал в окружение, лечился в селе тут неподалеку. И вот теперь у меня конюхом, хотя в лошадях ни рожна не понимает. И научил его запрягать лошадей и многим другим премудростям. А насчет вожжей он вам набрехал сукин сын. Я его, действительно, один раз протянул вожжами, но это только для виду, надо было рвение свое показать перед этим подлецом из примарии. Да и вы незнакомый ему человек. А вид у вас, надо прямо сказать, не внушает доверия таким, как мой Николаи.

Алексей Алексеевич подумал и спросил:

— Вы кто по профессии?

— Учитель истории. Был директором школы в Крымке.

— Это хорошо, очень хорошо, — с уважением произнес Шелковников, — только историю тут преподавать не придется, будете вести другой предмет. Понимаете?

— Понимаю, Алексей Алексеевич. Предмет у на с вами теперь один.

— Вот именно, как вас?

— По паспорту?

— Нет, по имени и отчеству.

— Владимир Степанович.

— Вот именно, Владимир Степанович. Борьба предстоит большая и трудная.

— Трудности меня не пугают.

— Это так к слову. А работать будете здесь, в лесничестве, моим помощником. Правда, работа специальная, но для нас с вами не это главное.

— Вам придется учить меня, как учили конюха Николая запрягать лошадей.

— Научитесь, — усмехнулся Шелковников.

Некоторое время собеседники ехали молча. Каждый думал о том, по каким путям и какими извилистыми тропками поведет их общая партизанская судьба.

Лошадь шла просеками шагом, сворачивая то вправо, то влево. В лесу сгущалась темнота. Деревья сливались в одну сплошную темнозеленую массу. Только самые ближние от дороги еще имели свою форму. Местами чернели проемы, глубокие и задумчивые. И только редкие шорохи будили порой тишину леса.

— Вы, Алексей Алексеевич, видимо, хорошо знаете лес. В таком лабиринте немудрено и запутаться, — заметил учитель.

— Успел освоиться. Ведь это мое хозяйство, его нужно знать хорошо. Лесничий должен знать на своем участке не только каждую просеку, но и каждое дерево, как знает командир каждого своего солдата. А нам с вами надо тщательно изучить каждую тропинку. Мало того, придется самим прокладывать тайные, никому кроме нас неведомые тропки.

В лесничество вернулись потемну.

— У вас, конечно, ночевать негде?

— Еще не отстроился.

— Сегодня ночуете у меня, а завтра я вас повезу в Саврань. Будем устраиваться. Как у вас с документами?

— Все в порядке. Паспорт вполне надежный, биографию к нему я себе сочинил такую, что хоть в примари сажай.

— Отлично. Только запомните, что вы по специальности лесотехник, работали до войны объездчиком, укажите где-нибудь подальше, проверять они не станут, потому что доверяют мне.

На другой день Шелковников оформил Овчаренко Степана Демьяновича своим помощником. А через несколько дней Владимир Степанович Моргуненко вступил в подпольную группу, созданную Алексеем Шелковниковым, и принял присягу.

Светало. В маленькое оконце хаты глядело пасмурное, осеннее утро. Поля встала, наскоро оделась и, накинув на плечи стеганую фуфайку, вышла на улицу.

Влажный воздух холодком проползал по телу. Все село, и чем дальше, тем плотнее было затянуто серой пеленой. На молодых вишневых деревцах оседала влага, сгущалась на еще не опавших листьях и падала на землю крупными, редкими каплями. В такое тихое сырое утро звуки, обычно, бывают слышны на далекое расстояние. Поля прислушалась. Где-то по соседству тихо, грустно промычала корова. Некоторое время селом владела тишина. И вдруг издалека, с другого конца села, донесся яростный собачий лай и хриплый, похожий на лай, голос «бульдога». Поля вернулась в хату.

— Опять гонят на работу, — сказала она матери, возившейся у печи.

— Куда сегодня? — спросила мать.

— Говорили, на линию, куда-то далеко, аж под Врадиевку.

— Зачем же вас туда? Там другие села есть.

— И другие работают. Знаешь, мама, сколько народу работает на железной дороге? Ужас! Неужели это никогда не кончится? — с отчаяньем произнесла Поля. — Не знаю, что бы отдала, не знаю, что сделала, только бы все это сгинуло. Жизни бы не пожалела за один только день прежней нашей жизни.

— Что поделаешь, доченька. На то и войну выдумали, чтобы разорять да мучить людей.

— Ничего, мама, это скоро кончится, — убежденно сказала девушка.

— Скоро, говоришь? — вздохнула мать. — Что-то не видать этого конца.

— Да, скоро. Только это, мама, само собой не кончится. Надо, чтобы весь наш народ поднялся. Наш народ на свою погибель не пойдет, не станет он на фашистов работать. В леса уходят люди, в партизаны. У нас в савранских лесах тоже есть партизаны.

Мать молча кивала головой. В душе она соглашалась с дочерью, но сама видела все это отдаленным и туманным. Действительность угнетала ее. Она так же, как и дочь, желала, чтобы вернулась прежняя жизнь, но уж больно трудно было ее вернуть, и как ее вернуть — она не могла себе представить.

— Ты бы потеплее оделась, да позавтракала, — забеспокоилась мать, — а то сейчас этот пес Семен заявится. Я так боюсь, когда он приходит к нам.

— А каково нам на работе? Эти жандармы да полицаи за людей нас не считают. Лаются скверными словами, орут, бьют палками. Вчера Миша Кразец не вытерпел, гордый он, и огрызнулся. Жандарм его толкнул в спину. Миша-хлопец здоровый, сильный, ухватил жандарма за грудь и швырнул в канаву. Что было, мама! Все четверо конвоиров набросились на Мишу и били по-всякому: и палками, и ногами топтали. Я не могла смотреть, хлопцы наши хотели вступиться за товарища, но Парфентий запретил. Потом Мишу бросили в канаву, и он пролежал там до вечера. С трудом упросила я конвоиров разрешить перевязать Мише разбитое лицо. А вечером Парфентий с Митей увели его домой. Я слышала, мама, как хлопцы сговаривались отомстить.

— Зря вы с ними связываетесь. Ну, что вы можете сделать?

— Многое можно сделать, мама. Во-первых, не будем работать на них.

Поля подошла к матери и тихо, решительно сказала:

— Я тоже не буду работать.

— Как? — удивилась мать.

— Не буду — и все. Не пойду.

— Нельзя, Полюшка.

— Пойми, мама, что же получается? На фронте наши борются, кровь проливают, а что делаем мы, комсомольцы? Вместо того, чтобы вредить, помогаем врагам. Они убивают наших отцов, братьев, а мы работаем на них. Придут наши и спросят: что ты сделала, комсомолка Полина Попик, чтобы помочь нам? Что я им отвечу? Ничего. Никто нам не простит этого.

— Вы же не сами, вас заставляют, — слабо доказывала мать.

— Это отговорки. Так только свою совесть усыпляют. Но совесть не усыпишь. Никто не может заставить честного человека делать постыдное дело.

Дарья Ефимовна молчала.

— Мы не хотим работать на фашистов. И я не пойду сегодня, не могу больше.

— А как придут?

— Я уйду из хаты, спрячусь.

— Лаяться будут. Спросят, где ты… Что я им скажу?

— Скажи, что не ночевала дома, вот и все. Тетка, мол, в Кумарах больная, ушла навестить и задержалась.

— О, горе мне, — скорбно вздохнула мать.

У Дарьи Ефимовны Попик война отняла очень много. С первых дней она отдала фронту двух сыновей — Федота и Захара. Немного позже ушел и муж. Теперь при ней оставалась одна единственная дочь. Поэтому мать так болезненно и ревниво оберегала ее от всего, что, по ее разумению, являлось опасностью для Поли. Особенно зорко следила Дарья Ефимовна за тем, чтобы девушка постоянно и тщательно скрывала свою красоту. Она заставляла Полю как можно хуже одеваться, кутать голову платком, чтобы скрыть часть лица.

• Предыдущая
• 24/94
• Следующая