Боярыня Морозова - Бахревский Владислав Анатольевич - Страница 88
- Предыдущая
- 88/114
- Следующая
Как на грех после мелочных склок дело попалось тяжелое, стыдное. Старик, глава семейства, отнял жен у троих сыновей, ходил с ними в баню, а они все три – забрюхатели. Сыновья, сговорясь, напали на отца в поле, но он изувечил молодцов. Один окривел, другой остался без зубов, старшему, самому сильному, руку вывернул.
– Сама такое дело разреши! – посоветовала сестре Евдокия.
– Пусть уж он. Теперь как вмешаешься…
– Ведь срам.
– Срам, да жизнь.
Иван Глебович, наслушавшись непотребств, был красен как рак. Высоким голоском крикнул дворовому мужику:
– Пров! Петуха принеси!
– Господи! Чего это он? – изумилась Евдокия.
Принесли петуха. Пустили.
– Видишь? – спросил Иван Глебович старика. – Петух! Дурному петуху топором по шее да в котел.
Старик упал на колени.
– Смилуйся, боярин! Сыновья с женками жили, а детей все нет… Я и рассерчал… Мне внуки нужны, землю пахать.
– Не боишься ты Бога! – сказал Иван Глебович сокрушенно. – Сколько греха из-за твоего неистовства. Блуд. Дети подняли руку на отца. Отец изуродовал детей… Тебя бы на цепь да к Павлу Крутицкому. – Вдруг затрясся, топнул ногою. – Сам ступай на Соловки! Сам объяви святым отцам о своих прегрешениях! Сбежишь – сыщу, а сыскав, велю засечь до смерти…
Повернулся к сыновьям.
– И вы ступайте прочь с глаз! И знайте! Путь на мой двор вам заказан.
– В меня! – прошептала Федосья Прокопьевна. – Ишь как с делом-то управился! Пусть год погуляет, а на другую осень женю.
Трапеза боярыни
Евдокия, похваставшись встречей с Аввакумом – опередила сестрицу! – уехала домой ужасно довольная. Федосья Прокопьевна только головой качала да посмеивалась: была меньшая и осталась меньшая.
Пора было отобедать. Ела Федосья Прокопьевна в своей боярской трапезной, сотрапезники у нее были люди, в Москве знаменитые. Двенадцать человек юродивых и блаженненьких кушали боярский хлеб.
Грозный, как пророк, Киприан прочитал застольную молитву, и боярыня, черпая ложкой из тарелей, стала кормить одного за другим.
Обойдя стол трижды, наконец и сама села на уголок, с дурачками-отроками, с Алешкою да с Михалкою. Оба были сопливы, уродливы, но Федосья Прокопьевна кушала из одной с ними тарели, утирая концом скатерти дурачкам носы, рты, подбородки.
Друг Аввакума юродивый Федор, одетый в чистую белую рубаху, был как херувим: златокудр, лицом светел, но глазищи как колодцы. Печаль со дна души неодолимая, не-у-молимая! Федосья Прокопьевна боялась Федора. Никогда с ним первая не заговаривала. Юродство его тоже стало особенным. Приходил в церковь и замирал, скрестив покаянно руки на груди, не видя ничего, кроме креста на престоле, не слыша песнопений, возгласов, оглушенный ударами своего сердца. Новая беда затопляла, как половодье, православных, чуял беду, а что она такое – не ведал.
После трапезы Федосья Прокопьевна занялась с сенными девушками шитьем рубах. Шили из суровья, на мужиков, на баб, подросткам, детям. Иголка у Федосьи Прокопьевны, будто шильце у ласточки, туда-сюда, туда-сюда! Уж так быстро дело спорилось – паук спустился, дивясь проворной работе.
– Боярыня, известие тебе будет! – показали на паука девушки.
– Вроде не от кого писем ждать.
А письмо пришло. Принес Лука Лаврентьевич, добрый богобоязненный христианин. Письмо было издалека, от Анастасии Марковны к Аввакуму Петровичу. И уж такое коротенькое, хоть плачь. Поклоны от детей, от домочадцев, а дальше всего-то и сказано: «Живы, здоровы, молимся о тебе, батюшка, об Иване да о Прокопии, благослови!»
Затаилось сердце у боярыни. Письмо хоть и простое, да как знамение.
Боговдохновенной собиралась явиться перед духовным отцом. Для того и нашила четыре дюжины рубах.
Одевшись в рубище, вместе с наперсницею, с Анной Амосовною, отправилась спозаранок в людное место, к Казанской церкви, – рубахи нищим раздавать.
Тут лицом к лицу и сошлась с Алексеем Михайловичем. Царь, в простом платье, в сопровождении Афанасия Лаврентьевича да Артамона Матвеева жаловал нищих денежками да хитрыми пирогами. В иных пирогах было по копейке, в иных по алтыну. Пирогов напекли царевны-сестры, а денежки клали в начинку царевны-дочки. Уж очень любила такие пироги умница Софья, могла тайком целую горсть денежек в тесто сунуть. То-то ведь радость нечаянному счастливцу!
Федосья Прокопьевна от царя шарахнулась, да ведь узнал! Воротилась, поклонилась. Замерла в поклоне.
– Давно тебя не видел, государыня Федосья Прокопьевна! – сказал царь. – Сама рубахи-то, говорят, шьешь?
– Сама.
– Из суровья?
– Из суровья. Из суровья толще, теплей.
– Ноские рубахи, – согласился государь. – Я в пост такие же ношу.
Прошел мимо. Афанасий Лаврентьевич поклонился боярыне до земли. Артамон Матвеев сначала только голову склонил, но, увидев поклон боярина, тоже сломал спину.
«Господи! Вот встреча. Тоже ведь знамение», – думала Федосья Прокопьевна, уже по-боярски, с тремя сотнями сопровождающих шествуя на подворье Пафнутьева монастыря. Не ради гордыни и славы, а чтоб монастырская служка не вздумала чинить препоны.
Богато одетые слуги понесли в келейку страдальца на серебряных блюдах лебедей, белого да черного, саженного налима, дюжину пирогов, вина, меда, кваса, каравай хлеба в обхват.
Сама же, увидав батюшку – лоб белый-белый, на щеках желтизна, – заплакала, опустилась на колени и пошла на коленях к нему.
– Эко тебя! – подосадовал Аввакум, подходя к боярыне.
Ухватилась за руку как за спасение. Целовала и плакала, плакала навзрыд.
– Ну, будет тебе, будет! – смутясь, просил Аввакум. – Облегчила душу, и довольно. Садись, побеседуем.
– Покушай, батюшка! Несли в шубах, чтоб теплое на стол подать.
– Господи! Пир!
– Порадуй меня, покушай!
Помолились, сели за стол.
– Дозволь, батюшка, говорить за трапезой, – попросила боярыня.
– На пиру чего не говорить? Говори! Песен петь не будем, пусть душа поет от радости – послал Бог свидеться.
– Хочу поучений твоих, батюшка.
Аввакум цапнул боярыню зорким строгим глазом, но тотчас и смягчился.
– Эх, голубка! До нас все сказано и пересказано. Вспомни святого Ефрема Сирина, униженного новинами Никона. Великий праведник и учитель много чего заповедал душеспасительного. Но ты хоть одно помни: «Блажен, кто имеет попечение о следующих трех вещах: упражнении в молитве, рукоделии и размышлении…» Молишься ты, слава богу, без устали. Рукодельничать охоча. На прялке-то прядешь?
– Пряду. Рубашки нищим шью… Плащаницу с Анной Амосовной взялись вышить.
– Остается размышление… Размышления твои знаю: как свою душу спасти и как других от Антихриста уберечь. – Аввакум пригладил ладонями волосы, оправил пальцами усы. – Многое из Ефрема Сирина так и врезается в память, будто не книгу читаешь, а скрижаль проглотил: «Прекрасна молитва с воздыханиями и слезами, особенно если слезы проливаются безмолвно»; «Припади к Царю славы, исповедуя грехи свои, у Него множество щедрот». Что ни сказ – истина. А про молитву каково поучение? «Кто хочет дойти до земного царя, тех останавливают стражи у врат». Чтобы преуспеть – земному царю неси дары. А небесному дары не надобны. Некому тебя остановить по дороге к Господу, ежели только сам себе не враг, не свернешь с дороги на прельстительную тропу. Благословен ты, Ефрем, за поучение твое: «Не колеблись, не скрывай своего недуга. Врач не жесток». Врач сейчас «неиссякающий Источник, источающий людям исцеление».
Аввакум показал на книгу, лежащую на подоконнике.
– Перед твоим приходом читал. Сколько истин, сколько золота неубывающего! Черпай, уноси!.. «Пусть воздыхает сердце мое, и глаза мои вожделевают слез, ибо грех мой содержит в плену мой ум». – Отломил крыло у лебедя, подал боярыне. – Ешь, а Ефрема Сирина читай каждый Божий день. Много им сказано, как жить, как быть, чтоб стать совершенным христианином. А за налима спасибо. Сладок! Знаешь, милая, после такого стола жду себе суда Пилатова. Иудой нам всем – Никон. Всех предал, а от тюрьмы не избавился… Пилат у нас тоже свой.
- Предыдущая
- 88/114
- Следующая
