Затяжной выстрел - Азольский Анатолий - Страница 51

• Предыдущая
• 51/55
• Следующая

Вошел капитан-лейтенант, глаза тусклые, линия рта прямая, жесткая. И какая— то странность чувствовалась в нем, какая— то далеко не безобидная чудаковатость— понять Долгушин не мог, но болезненность проглядывала, не надо быть медиком, чтоб ощутить ее. Достаточно изо дня в день видеть людей в черных офицерских шинелях, нормальных людей, втянутых в службу, которая немедленно отторгает от себя человека с физическими или психическими изъянами.

А вот и первая странность: офицер положил на подоконник папку, стянул с рук перчатки, но не сунул их в карман шинели, не сжал в кулаке, а выронил, и перчатки упали на пол, причем офицер сразу же забыл о них.

— Фамилия? Должность? Корабль? — рявкнул Иван Данилович, чтоб офицер сразу вспомнил, что он офицер.

— Капитан-лейтенант Болдырев, командир 3-го артиллерийского дивизиона БЧ-2 линейного корабля.

И название линкора прозвучало, и Долгушин понял, что речь пойдет о Манцеве. «И этот тоже!» — с негодованием подумал он о Болдыреве.

Он ошибся. Не о Манцеве заговорил Болдырев, но все то, что сказал командир дивизиона, так или иначе относилось к Манцеву, вернее, к приказу о «мере поощрения».

— Товарищ капитан 1 ранга! Я требую отправить меня на гауптвахту и начать дознание по факту существенного вреда, нанесенного мною эскадре. Так, будучи командиром зенитного дивизиона линейного корабля, я" во исполнение приказа командующего, мною неверно понятого, расшатал воинскую дисциплину вверенного мне подразделения и значительно снизил уровень боеготовности корабля.

Поднявшийся Иван Данилович пытался уловить взгляд Болдырева, но тот смотрел неотрывно в какую— то точку на стене, за плечом Долгушина.

— Далее. Весною этого года был понижен в должности и звании командир зенитного дивизиона линейного корабля «Новороссийск». Этот линкор в течение двух лет держал у себя приз командующего за лучшие стрельбы по воздушным целям. Как выяснилось весною, командир дивизиона вступил в сговор с летчиками, и те по радиосигналу отцепляли якобы сбитую мишень. О том, что такой сговор существует, знали многие офицеры эскадры, умеющие грамотно судить о зенитных стрельбах. И они молчали, как молчал и я. Почему мы молчали, об этом я хочу доложить командующему флотом лично.

— Забудьте об этом! — закричал Иван Данилович. — Судом чести офицерского состава бывший командир дивизиона разжалован! Его уже нет на флоте!

— Далее. Три недели тому назад крейсер «Ворошилов» выполнял зачетную артиллерийскую стрельбу главным калибром. Я не знаю, на каком орудии какой башни это произошло, но осечка была. Мне неизвестен также способ, каким фальсифицирован был отчет группы записи. Но осечка, которая могла существенно повлиять на оценку стрельбы, была утаена, и крейсер вернулся в базу со снарядом в канале ствола. В ночь на 3 декабря сего года, сразу же после прихода в базу, крейсер затемнился, и вслед за ним затемнились все корабли эскадры. Замечу, товарищ капитан 1 ранга, что извлечь заряд из каморы 180— миллиметрового орудия легко и просто, но снаряд входит в нарезы канала ствола обтюрирующим пояском, и его надо выбивать оттуда разрядником. И он был выбит, и все дежурные офицеры кораблей слышали, как снаряд выбивали, не услышать это невозможно. Я убежден, что заряд и снаряд были той же ночью утоплены. Я хочу лично доложить командующему флотом о совершенном и о том, почему молчали и молчат до сих пор дежурные и вахтенные службы эскадры.

У Ивана Даниловича ноги подкосились. Он сел. Снял фуражку. Ладонью провел по взмокшему лбу. Враки или не враки? И где сам он, начальник политотдела, был в ночь на 3 декабря? Вспомнил: на «Ушакове», в море, со штабом эскадры, вместе с флагартом. Старый артиллерийский волк даже дома, лежа под одеялом, услышал бы, как выбивают из ствола намертво вошедший туда снаряд.

— Хватит… — оборвал он Болдырева, когда тот начал говорить о «Нахимове». — Не бей лежачего… Садись, покури. — И встревоженно следил за тем, как опустившийся на стул Болдырев ищет в карманах спички. Нашел, чиркнул, зажег, но горящую спичку так и не поднес к папиросе. Злорадное удовольствие, какое— то дьявольское наслаждение было в глазах капитан-лейтенанта, смотревшего на спичку, догоравшую в его пальцах. Он наслаждался затуханием огня, добравшегося до кожи, и кончики пальцев, дочерна обожженные уже, вобрали в себя огонь, и губы Болдырева сладострастно как— то изогнулись.

Долгушин вспомнил, оцепенев: Гришка Калашников, командир 123-го катера! За неделю до гибели точно так же забавлялся спичками, разжиганием огня, устраивал пожарчики, находя всякий раз вполне резонные объяснения своим огневым потехам. То ему надо уничтожить письма какой— то Ленки, изменившей ему, то приплетал белиберду о сжигании секретных документов. И заживо сгорел, катер вспыхнул факелом, прямое попадание снаряда.

Спасать надо человека! Спасать! Честного и беспощадного к себе человека!

Слава богу, медсанчасть рядом, машина там найдется.

— Вы посидите… Я насчет машины выйду. Отправлю вас на гауптвахту…

Он скатился по трапу вниз, бросился в медсанчасть, позвонил в госпиталь, предупредил. Тихо— тихо поднялся в кабинет. Болдырев сидел неподвижно. Папироса торчала во рту, так и не зажженная.

Доставленный в госпиталь, Болдырев не проявлял ни беспокойства, ни удивления. В машине ему сделали укол, и его бросало в сон, и его выводила из сна необходимость двигаться. Начальник госпиталя, вызванный Долгушиным, поднял веки Болдырева, потом стал изучать его руки. Дежурный врач напряженно ждал.

— Крайнее истощение нервной системы, — пожал плечами начальник госпиталя. — Перешедшее в…

— Воспаление легких, — произнес Долгушин. — Продуло на верхних мостиках линкора. Сколько раз приказано было: выдавать теплое нижнее белье личному составу открытых боевых постов.

— Но, Иван Данилович, у него же…

— Да, вы правы, — легко согласился Долгушин. — Двустороннее воспаление легких.

— Но…

— Диагнозы здесь ставлю я! — взревел Долгушин. — Этому офицеру еще служить и служить! На кораблях! И я не позволю вам марать его личное дело! Все!

Что-то его еще задерживало в госпитале… Он тер лоб, вспоминал. Вспомнил: папка! Папка Болдырева! Он забрал ее сюда, сам Болдырев забыл о ней.

Иван Данилович развязал тесемки, глянул, что в папке. Думал, что там что-то артиллерийское, формуляры орудий, к примеру. Или просто вырезки из газет.

Там было другое, какая— то банно— прачечная канитель, какие— то ремонты… Тьфу, пропасть! Зачем понадобилась Болдыреву эта мура?

И вдруг он увидел бумажку, написанную Званцевым. Он узнал его красивый каллиграфический почерк, совсем недавно он изучал личное дело лживого борзописца, враля и негодяя, он читал автобиографию, он тогда еще поразился четкости званцевского почерка…

— Котельная?! Где котельная?

Долгушину показали, где котельная. Он побежал туда, спотыкаясь и негодуя. Сжечь, немедленно сжечь!

Кочегар открыл топку котла, Иван Данилович метнул в огонь папку.

Тесемки сразу же поддались огню. Долго сопротивлялся толстый картон, истлевая малозаметно. Огонь вгрызался в толщу бумаг, вороша их. Синее пламя дрожало над некоторыми страницами, словно не решалось заглянуть внутрь. Кочегар хотел длинной лопатой растащить непокорные бумаги, но Иван Данилович отпихнул его. Завороженно смотрел он, как бушующее пламя врывается в сердцевину папки и со свистом, уханьем пожирает буквы, строчки, страницы… Вдруг сильный порыв воздуха разметал остатки, и папка сгинула. Иван Данилович жадно закурил…

Добравшись до дома, он позвонил в госпиталь.

— Приемное отделение?.. С линкора говорят… Там у вас наш офицер, Болдырев… Что с ним и как его увидеть?

Сонный девичий голосок ответил:

— Двустороннее воспаление легких, температура повышенная, состояние средней тяжести, терапевтическое отделение, палата восьмая, посещение по средам и субботам с шестнадцати до восемнадцати, по воскресным дням с одиннадцати…

Манцев прибыл в Севастополь поездом утром 29 декабря. Еще в поезде он узнал о каком— то приказе командующего эскадрой, но минер с «Беззаветного», в Симферополе подсевший, помнил только «предупредить о неполном служебном соответствии». В вокзальном буфете грелись офицеры, новенькие, еще не обкатанные милютиными, трескучие и напыщенные. Ни одной знакомой морды, и на том спасибо. Лейтенанты поскуливали, вышибленные из экипажа в семь утра, для шика употребляли словечки из ПСП, детская погремушка еще не наскучила им. Потом кто-то затянул: «А вот об одном фрунзаке рассказывали… Полез он к одной девчонке в окно, на второй этаж, лестницу приставил, да ошибся окном и…» Эпизод более чем годичной давности, кто знал о нем, кто помнить мог? Неужели — наипреданнейший Василь Дрыглюк? Он, конечно. Это ему, вестовому, командир батареи обязан сообщать, где ночует, чтоб тот мог найти его на берегу — по тревоге на корабле или в базе. И много еще знал Василь Дрыглюк, комендор того орудия, что в каземате над каютой No 61.

• Предыдущая
• 51/55
• Следующая