Пангея - Голованивская Мария - Страница 58

• Предыдущая
• 58/148
• Следующая

— Ах! Какая красивая вещица!

Кира Константиновна вертела в руках маленькую, сшитую вручную китайскую записную книжку, подаренную милым журналистом, тем самым, что оказался в их доме в роковой вечер.

Они сидели сочным июльским днем на высокой веранде новомодного, крашенного белым переделкинского кафе, среди медных столетних сосновых тел, и разговаривали. Стол их украшали тонкого фарфора чашки с золотистым чаем, стеклянный чайник на серебряной подставке с пламенем внутри, букет фиалок и свежеиспеченные белые лепешки, созданные тут же за медный грош колоритным узбеком.

— В современных молодых людях теперь есть такой такт, такая тонкость понимания! — воскликнула Кира Константиновна. — Да, этот блокнотик великолепен, настоящий piece of art!

Павел, так звали журналиста, с гордостью посмотрел на Марту, дочку поэта Иосифа Марковича, она согласилась тоже прийти на встречу в переделкинское кафе, от чего ему была двойная польза — и для дела, и для чувств. Нравилась ему эта хрупкая девчушка из перспективной семьи — носик с горбинкой, тонкие запястья, алый рот, английский вкус в одежде — клетка да бахрома.

— Что такое собственно литература, — как будто с жаром сказал Павел, — просто сочинительство историй? Или, может быть, особый язык, так сказать, мир, опрокинутый в слова, растертый в них умелой рукой и поданный, как кушанье на блюде? Или это горькая пилюля, как нас учили?

Он поднялся, заходил вокруг дам, умильно поглядывавших на него, и закурил трубку, совсем маленькую, пеньковую, с посеребренным мундштуком.

— Вот мы, молодые люди, — начал он, — у нас нет предрассудков и ложных обязательств перед классиками, и что мы можем сказать? Что наша свобода позволяет нам сказать? Му-му-му?!! Мы несогласны. И все.

Вокруг них вилось множество чертенят и мелких бесов. Некоторые кувыркались в воздухе, некоторые метались по столу, так и норовя задеть хвостом чайную ложечку, салфетку или, что было бы уж совсем большой удачей — чашку с чаем.

— Какая разница, что? — снисходительно парировала Кира Константиновна, — высказывание как таковое таит в себе множество соблазнов для человека словесного. Он любуется своим отражением, через него возбуждается, переживает его как падение, взлет, подвиг. Как поступок, наконец. И му-му-му вполне пригодно для всего этого, уверяю вас, дорогой мой Пашечка.

— Я предлагаю начать с вечера китайской поэзии, а? Что может быть лаконичнее? А, Кира Константиновна? Никаких глупостей и дурацкий поисков, никакой переделкинской литературщины — вечер китайской поэзии, и все тут! Прямо на этой веранде, в этом кафе.

— Как тонко вы чувствуете! — воскликнула Кира Константиновна, — но главное, как свежо, как неординарно мыслите! Вечер китайской поэзии в Переделкине — правы, правы! Наконец-то!

Она случайно задела чайную ложечку, и та, дзынькнув, улеглась на пол.

Подскочил официант, поднял ложечку, сверкнувшую на солнце, унес, принес другую. Потом вернулся еще раз с горячими лепешками и свежим маслом.

— Ох, — вздохнула Марта и потянулась рукой к румяным кутабам, — как тут удержишься!

Павел наклонился к ней, выпустив предварительно дым через ноздри, и вальяжно поцеловал в макушку:

— Ты у меня такая красавица, куда тебе еще стройнее!

Марта насупилась.

— А я съем, — объявила Кира Константиновна, — и еще как! Вот увидите!

Все делано засмеялись.

— Проблема в том, что даже на такой скромный вечер нужны деньги, — как бы между прочим обронил Павел, — кое-как я делать не умею и не хочу.

— А как иначе? — удивилась Кира Константиновна. — Без денег нынче даже птички не поют. Это раньше можно было через блат или знакомства, а теперь…

— Я, конечно, обращусь в китайское посольство, к китайской индустрии, напрямую, не сомневайтесь, но ваша поддержка, ваш опыт, ваша репутация — сами понимаете, дорогого стоят. Подруга жизни самого Кира Гиббелина… Да вашего одного слова будет достаточно, чтобы все поверили нам, что мы не проходимцы…

Марта любовалась Павлом, его прекрасно подобранным костюмом, тонкой бородкой, холеными руками. Ей очень импонировала его образованность, хотя и несколько путаная, жар, с которым он ворвался в увядшую, уже давно потускневшую здешнюю жизнь и начал прокладывать в ней свои тропы, свои маршруты, свои, как стало теперь очевидно, проспекты. Паренек из Владивостока, некогда с брезгливой ненавистью рассказывавший о тамошних простолюдинах, приехал, освоился, поучился литературе — и развернулся. Везде свой, со всеми за ручку, с этим знаком, того знает, приглашен, уважен, вкусного чаю без него не разливают, вот теперь и Кира Константиновна откликнулась — и они-то уж точно заварят дела погуще огненного хаша, что подают здесь под утро.

— А чего это мы сидим в кафе, словно чужие люди, в следующий раз приходите с Марточкой к нам домой. Марточка мне как дочь, с мамой ее Таточкой мы ближе сестер, — завелась Кира.

Она зачем-то махнула рукой в сторону, чуть было не перевернула свою чашку, но успела подхватить:

— Черт, черт, черт, тьфу тьфу, тьфу!!!

— У меня столько идей, Кира Константиновна, столько идей, — вздохнул Павел. — Но вы должны, да-да, должны представить меня. Я понимаю, что такое здешний люд.

Сосны шумели кронами, воробьи охотились за крошками, укатившимися со столов, солнце закатывало глаза, восходя к зениту, лето стояло как часовой — ровно посередине проема, ведущего опять в осень, слякоть и морозную зиму. Компания милых дев за соседним столиком говорила о путешествиях, одна из них, в маечке с черным логотипом и таким же черным каре, все зазывала подруг в паломничество — пойдемте, пойдемте, и непременно пешком в Сантьяго-де-Компостелу, нам пора уже перезапустить себя, перезагрузиться, опустошиться, наполниться.

На этих словах бесята покинули рассуждающих о литературе и переметнулись к ним. Девушки представляли для них легкую добычу — руки их крупно дрожали и все валилось на пол при самом незначительном бесовском усилии.

За другим столиком сидел мрачный простолюдин со своей женой явно из здешних мест — тонкий в золотых кудрях профиль, старомодные коралловые бусы в глубоком вырезе сарафана в цветах, они сидели молча, отвернувшись друг от друга, она курила, он жадно ел яичницу, склонившись над тарелкой так низко, что, казалось, ел ее прямо головой. Еще подальше, ближе к лестнице, сидели двое деловых парней с золотыми браслетами на запястьях и что-то отчаянно подсчитывали на калькуляторе. Павел изредка поглядывал на них, делая в их сторону еле заметные знаки.

— А что литература? — решила подытожить Кира Константиновна в свою очередь. — Литература — это жизнь. И муж мой тоже всегда так говорил: не надо далеко ходить, чтобы написать настоящий роман. Нужно просто смотреть под ноги.

— А разве не об этом вся китайская поэзия, — настаивал Павел. — «И вдруг глициний цветы!» А? Как сказано?!

Через полчаса молодые люди поднялись с мест и поехали в город, вполне удовлетворенные встречей с Кирой. Она же осталась на месте ожидать своих подруг — ту самую Таточку и Джоконду, им всем троим было о чем потолковать — от Таточки к молодухе ушел престарелый муж, у нее самой уже который год не было никакого движения с Киром, и она ума не могла приложить, как решить дела с его завещанием, если он и подпись теперь поставить не может. А у Джоконды, вечно веселой Джоконды, настоящего бородавчатого чудовища с прекрасной легкой душой, всегда наготове была пара историй, если не про себя, одинокую, так про кого-нибудь из общих подруг, она даже что-то намекала про Агату.

Официант пересервировал стол, и тот снова оказался накрытым на троих. Натюрморт тот же, в светлых тонах — светящиеся в солнечном свете фарфоровые чашки, стеклянный чайник на серебряной конфорке, лепешки, пирожные.

— Мои золотые! — Кира привстала, чтобы чмокнуться с подругами. — Ну наконец-то! Давайте безобразничать и заказывать всякое вредное, сладкое, липкое, жирное! Начнем уже!

• Предыдущая
• 58/148
• Следующая