Смелая жизнь - Чарская Лидия Алексеевна - Страница 42

• Предыдущая
• 42/57
• Следующая

– Ах, Боже мой! Как вы устали!.. Принесите же ему прохладительного!

– Лимонаду, мороженого! Чего хотите? – И сотня прелестных ручек протянулась к смущенному офицеру со всевозможным питьем.

Юноша окончательно растерялся при виде такого любезного приема. Глаза первых русских и польских красавиц, ласково устремленные на него, сияли ему одному ободрением и приветом. Вся нарядная, блестящая толпа гвардейской молодежи, так резко подчеркивающая своей пышностью его скромный мундир и офицерские эполеты, с нетерпением ждала его рассказа. Смущенно оглянул он окружавшее его общество, и вдруг его темный взор встретился с другим взором, таким же растерянным и смущенным, но близким, милым и почти родным. Мгновенно глаза его остановились на черных глазках юной красавицы с детски наивным, прелестным личиком.

– Зося! Панна Вышмирская! – вырвалось счастливым звуком из груди молоденького улана. – Зося Вышмирская! Какими судьбами?

– Пан Дуров!.. Над… – ответил взволнованный голосок и разом осекся; черные глазки потупились. – Вот где и когда встретились! – лепетала красавица, задыхаясь, вся взволнованная и счастливая неожиданной встречей.

Затем, смущенно окинув всю окружающую толпу, добавила быстро, чуть слышно:

– Пойдемте отсюда, пойдемте!.. Мне так много надо рассказать вам…

И, разом отбросив смущение, она гордо подняла свою головку и, бросив в толпу: «Это лучший друг моего детства», – вывела из нарядной толпы юного офицера.

– Ну, что вы? Как ты? Господи, ведь пять лет не видались! Целых пять лет, Надя, милая, сестричка моя ненаглядная! – лепетала Зося, очутившись со своим спутником в одном из уголков зимнего сада, где не было ни души и где она могла поболтать на свободе с так неожиданно встретившимся ей на пути другом.

– Да, да! – отвечала так же радостно и возбужденно Надя (так как литовский улан, привезший вести государю, была Надя Дурова, теперь поручик Александров). – Да, да, целых пять лет! А вы так мало изменились за это время, Зося!

– Да и вы… и ты то есть… – путалась та. – А я замужем! – добавила она, и глаза ее мягко засветились. – Я замужем за Линдорским… Помнишь, тогда, в саду Канутов, я говорила тебе?… Помнишь?… Я еще такая глупая была в ту пору, – застенчиво краснея, добавила молодая женщина. – А потом пан Линдорский снова сделал мне предложение… Дядя Канут советовал принять его, и я вышла замуж… Иначе, впрочем, и не могло быть, – прибавила она с задумчивой нежностью, – и я ничуточки не раскаиваюсь в этом. Я так люблю Казимира!.. А вы? А ты, Надя?… Я слышала, ты была отозвана к государю в столицу… Юзеф говорил… Мы совсем потеряли тебя из вида… Потом узнали, что ты служила в мариупольских гусарах под именем Александрова… Правда?

– Правда! – отвечала Надя. – Но недостаток средств заставил меня выйти оттуда и поступить в Литовский полк, где живут более скромно…

– Ах, и мой муж недавно получил назначение в этот же полк, – весело подхватила Зося, – и вы будете однополчане… Вот-то хорошо будет!..

И вмиг перед Надей очутилась прежняя шалунья паненка, кружившаяся с нею в костюме эльфы пять лет тому назад в старом замке Канутов, и вмиг все далекое прошлое приблизилось разом к девушке-улану.

– А где же Юзек? – спохватилась она, и перед ее мысленным взором предстал образ розового юноши, с которым она делила солдатскую лямку прежних годов.

– О, Юзеф не то что ты! Он вышел в отставку, наш Юзеф, – оживленно рассказывала Зося. – Женился на Яде, помнишь, насмешнице Яде, старшей дочке дяди Канута?… Теперь он зажил настоящим помещиком в старом замке. Ведь Юзя никогда не чувствовал особенного влечения к военной службе… Как только умер дядя Канут, он заменил его в доме, и лучшего хозяина и помещика трудно сыскать в окрестностях Гродно. Это не то что ты или мой муж… Да вот и он, кстати! – с гордостью добавила Зося, и вдруг по лицу ее пробежала счастливая улыбка.

– Казимир! Казя! – крикнула она оживленно навстречу приближающемуся к ним Линдорскому. – Узнаешь старого знакомого?

– Еще бы! – весело откликнулся тот и горячо пожал протянутую ему Надей руку. – Да и к тому же вы нимало не изменились за это время, пан поручик! Тот же молодой мальчик, каким были в дни «вербунка» – помните? – когда я впервые встретил вас в корчме в вашем синем казачьем чекмене. И потом мы так часто говорили о вас с женой… Она вас никогда не забудет… Вы спасли ее брата под Фридландом, и этого довольно, чтобы помнить вас во всю жизнь…

«О, милая Зося!» – хотелось воскликнуть растроганной Наде, и она с трудом удержалась, чтобы не поцеловать улыбающееся ей задушевной улыбкой личико…

Балу у Беннигсенов не суждено было продолжаться в эту ночь. Государь, сопровождаемый свитой, уехал; за ним разъехалась и высшая знать. Остался кое-кто из польского дворянства, но и тем как-то не танцевалось. С отъездом высочайшего гостя бал потерял всю свою прелесть.

Зала уже опустела наполовину, когда шеф литовцев, генерал Штакельберг, подозвал к себе Надю и, дав ей инструкции, приказал немедленно скакать к русским аванпостам.

– Скоро увидимся, – пожимая ее руку, произнес Линдорский, прощаясь с мнимым уланом. – Завтра я должен ехать принимать эскадрон от прежнего начальника.

– Прощайте, Саша! – произнесла ласково Зося, и глаза ее с нежным участием обратились к лицу девушки-улана. – Дай Бог, чтобы эта война сошла вам так же благополучно, как и Прусская кампания[61]. А я буду так же, как и тогда, молиться за вас… за вас и за Казимира… Может быть, моя молитва будет угодна Богу… – произнесла она с невольной грустью, и глаза ее наполнились слезами.

И эти грустные глаза, и не менее их грустный голос всю обратную дорогу преследовали Надю. Ей чудилось в них какое-то страшное предчувствие, какая-то горечь печали… Что-то смутное надвигалось впереди, что-то роковое и неизбежное, как судьба…

Девушка уже не ощущала в себе той горячности и жажды «дела», какие испытывала в первый Прусский поход… И молодой задор, и юношеская пылкость отступили куда-то… Кровавые ужасы войны не казались такими пленительными, как прежде… В ее душе резкими, яркими, точно огненными буквами стояли три слова – единственное, что посылало ее в бой, – и эти три слова были: честь, Родина, император…

Теплая, лунная, светлая ночь окутала природу, а заодно с нею и небольшую деревушку, около которой остановились литовцы эскадрона Подъямпольского.

На опушке соседнего с нею леса, у догорающего костра, сидело четверо офицеров. Они разговаривали между собою вполголоса, по привычке, несмотря на то что неприятельские аванпосты были далеко.

Один из офицеров, высокий, черноглазый, с очень смуглым нерусским лицом и маленькими усиками над чуть выпяченными губами, лежал на спине и, закинув руки за голову, смотрел не отрываясь на серебряный месяц, выплывший из-за облаков. Он улыбался чему-то беспечной детской улыбкой, какой умеют улыбаться одни только южане.

– О чем задумался, Торнези? – окликнул его маленький, кругленький офицерик, сидевший на корточках у самого костра и ворошивший уголья концом своей сабли. – Пари держу, что унесся снова в свою благословенную Макаронию?! Скверная, братец ты мой, страна! Уж от одного того скверная, что позволила себя подчинить корсиканской пантере… Правду ли я говорю, Сашутка? – обратился маленький офицерик в сторону набросанных в кучу шинелей, из-под которых высовывались ноги в запачканных ботфортах с исполинскими шпорами.

Груда шинелей зашевелилась, и из-под нее выглянуло смуглое лицо поручика Александрова или, вернее, Нади Дуровой в ее уланском одеянии.

– Я не могу судить об Италии, не зная ее, – ответила она недовольным, усталым голосом. – И вообще, зачем ты разбудил меня, Шварц? Сегодня мне не грешно было бы выспаться как следует. Ведь моя очередь идти в секрет[62].

• Предыдущая
• 42/57
• Следующая