Черный Янгар - Демина Карина - Страница 44

• Предыдущая
• 44/88
• Следующая

– Он казался мне огромным, как замок, – признался Янгар. И рука жены легла на его плечо, успокаивая. Холод, исходивший от ее ладони, проникал сквозь одежду.

– Нижний этаж отец приказал камнем обложить. А верхний из дуба построен был…

И долго не загорался.

Дом осыпали стрелами, но пламя скатывалось с бурых стен: не желало змеиное гнездо умирать. И кто-то крикнул:

– Масла плесните!

Громко лопались кувшины, разбиваясь о стены. Запахло землей и орехом. А затем яростно дико взвыло пламя. Оно взобралось по стенам, заглянуло в окна и отозвалось на крик россыпью искр. Янгар попытался вырваться, но его держали крепко.

– Смотри, змееныш, – велели ему, и жесткая рука легла на голову, повернув в сторону дома. – Вот что бывает с теми, кто не послушен воле кёнига.

Память, ударив, отползла. И Янгар провел языком по сухим губам. Вновь плескалась, готовая раскрыться чернотой, бездна. Лишь ледяная ладонь, лежащая на плече, удерживала от безумия.

Тонкая ниточка, и оборвать ее легко.

– Мой род был богат. В зале пол устилала не солома, не циновки из камыша, а настоящие ковры. А на стенах висели гобелены. Я помню некоторые…

И бронзовое великолепие светильников. Удивительной красоты каминные решетки – во всем доме не найдется двух одинаковых. Массивные сундуки, что выстроились вдоль стен, сохраняя хозяйский скарб.

Были в них и ткани, из которых матушка шила наряды себе, отцу и Янгару. Меха, кружево тончайшей работы, легкое, словно иней, ленты и пуговицы, что из стекла, что из камня. Была в сундуках серебряная утварь, клейменная знаком дома, и редкой красоты чеканные блюда, которых на всем Севере лишь три…

И все три отныне у Вилхо. Янгар сам видел, как подают на них кёнигу севрюгу.

– Тебе не надоело? – Он все же коснулся медвежьей шкуры, и жена отпрянула. – Не бойся, я помню свое слово. У моей матушки имелось пять бронзовых зеркал, три серебряных и одно – стеклянное, которое она берегла больше других. Я помню, как она сидела, любуясь собой или, наоборот, выискивая на лице морщины. Отец уверял, что будет любить ее всякой, но она не верила. И однажды проплакала целый час, седой волос нашла. Я утешал. Говорил, что она навсегда молодой останется.

Так и вышло.

– Отец тогда подарил ей ожерелье из топазов.

Матушка спрятала его в особой тайной комнате, дверь которой запиралась на огромный ключ. Его матушка носила на поясе и ключнице, женщине старой, сгорбленной, помнящей отца еще ребенком, не доверяла. В комнате на полках стояли шкатулки – деревянные и каменные, наполненные доверху золотым песком, монетами, которые Янгар любил перебирать. Их было множество всяких, в том числе и шестиугольные дирхемы, показавшиеся ему смешными. Матушка же, открыв очередную шкатулку, приговаривала:

– Все это будет твоим, Янгири… Посмотри, мне идет?

Она надевала венец, украшенный солнечным камнем особого темного оттенка, который бывает у гречишного меда. И от прикосновения ее рук камень наполнялся светом. Матушка доставала серьги, тяжелые, длинные, касающиеся расшитого жемчугом воротника.

Она всегда одевалась так, будто бы гостей встречала.

– Мужчина должен быть сильным, – приговаривала матушка, усаживаясь перед зеркалом, – а женщина – красивой.

На пальцах ее хватало места многим перстням, а запястья скрывались под кольцами браслетов. Обвивали шею змеи ожерелий, одно другого роскошней.

– Твой отец к ней слишком добр, – ворчала ключница, сплевывая желтую от табака слюну. Она курила трубку, хотя матушка и пеняла ей, что, дескать, от трубки дымно и воняет. – Балует, балует, все-то дозволяет.

Ключница развязывала кисет, подцепляла кривыми желтоватыми ногтями табак и набивала им трубку, приминая мизинцем. Лишенный верхней фаланги, он был уродлив, но, по словам ключницы, удобен. И, вздыхая, она добавляла:

– Кровь Полоза, мальчик мой, что уж тут…

Не осталось крови.

И камня.

И кто надел матушкины украшения? Ведь забрали же их, и золото, и сундуки выволокли, заполнив подводы доверху. Не побрезговали бочонками с солью, которыми полны были амбары. Все вычистили.

– Ты знаешь, кем я был. – Янгар прижался к узкой ладони губами. – И видишь, чего меня лишили. Теперь ты понимаешь, маленькая медведица, почему я должен вернуться?

Она кивнула и, повернувшись к Янгару, сама потянулась за поцелуем. Ее губы были холодны, но этот холод отступил. И сердце забилось быстрее.

Под медвежьей шкурой хватило места для двоих.

– Пойдем со мной, пожалуйста.

– Нет.

– Почему?

Молчание. И тень все еще скрывает ее лицо.

– Зима началась. Ты замерзнешь.

Смеется и качает головой.

– Мне больше не страшен холод. И с голоду я не умру. И здесь… – Она упирается лбом в его плечо, говорит еле слышно: – Здесь мой дом.

– Здесь был дом.

– И есть.

Она упряма, его маленькая медведица. И Янгар с трудом сдерживает желание увезти ее силой.

– Башня непригодна для жилья.

– Только если ты – человек, – возражает она и, раскрыв ладонь Янгара, прижимает к груди. – Слышишь?

Ее сердце бьется так медленно. И снежная горечь тает на губах.

– Позволь мне остаться. Пожалуйста.

Сила все испортит.

И маленькая медведица прячется под его рукой, а на рассвете, желтом, как стекло потерянного витража, она просит:

– Возвращайся.

– Обязательно. – Янгару хочется коснуться лица или хотя бы взглянуть на него, но он держит слово. – Я вернусь. И тебя верну.

Поверила?

Вряд ли.

Но когда Янгар уходил, в окне башни горел огонек.

Вилхо дремал, положив голову на колени жены, и сквозь дрему слышал нежный ее голос. Пела Пиркко песню о любви и предательстве, перебирала редкие волосы кёнига, гребнем выглаживала, вытирала пот со лба. И когда приоткрывал Вилхо глаза, взмахивал рукой, подносила ему чашу с вином. Сама же вкладывала в вялые губы куски жирной гусиной печени, до которой кёниг большим охотником был. И по взмаху руки Пиркко спешили слуги накрыть стол.

Разлеплял кёниг ресницы, зевал, протягивал вялые руки, позволяя поднять себя.

И Пиркко укладывала подушки под локти, приговаривая:

– Так тебе будет удобней.

Она была мила и заботлива, маленькая его жена.

И Вилхо с умилением смотрел на нее. Радовалось сердце. Вздрагивало. Правда, порой болезненно перекатывалось в груди, и тогда думал Вилхо, что следовало бы кликнуть лекаря, а лучше двух, но ловил в глазах жены беспокойство и отгонял недобрые мысли.

Он ведь не стар еще.

Отец его тоже здоровьем не мог похвастать, но до шестого десятка дожил. А Вилхо только-только четвертый пошел.

– Попробуй. – Пиркко поднесла серебряную ложечку к губам мужа. – Паштет из четырех видов печени, сдобренный черносливом и булгарским орехом.

Жирный. Сладковатый.

И тает на языке.

– А это утиные язычки в клюквенном соусе… и пироги с начинкой из певчих птиц… морские моллюски…

Моллюски Вилхо не нравились, но от них, говорят, прибавляется мужской силы. И Вилхо, стыдясь этого своего желания, заставлял себя съедать по дюжине ракушек ежедневно.

Хороша была Пиркко, только ночи с нею обессиливали. И сны после виделись мутные, тяжелые.

– Говорят… – сама она ела мало, твердила, что женщине и не надо больше. И вина лишь пригубила, отставила чашу да мизинцем капельку красную с губы стерла. – Говорят, Янгар вернулся в Олений город.

Потянувшись, подняла кейне серебряный кубок, украшенный крупными опалами. Он был слишком велик для нежных рук, и Вилхо поспешил избавить ее от ноши.

Вино имело странный вкус, смутно знакомый.

– Говорят, уже семь дней, как вернулся, – добавила она задумчиво.

Семь дней?

– Но если так, разве не должен был он первым делом поклониться тебе, мой муж? – Обида звучала в голосе Пиркко, и глаза ее потемнели от печали. – Поздравить, объяснить, где же пропадал? Отчего не явился на нашу свадьбу?

• Предыдущая
• 44/88
• Следующая