Черный принц - Демина Карина - Страница 80

• Предыдущая
• 80/143
• Следующая

Войтех одним движением сел на кровати. Он запустил пальцы в волосы, поднимая короткие пряди дыбом.

— Он вот-вот завалил бы все дело.

— С бомбами?

— С ними. И с псами. Бомбы — не то оружие, которое стоит доверять сумасшедшим. — Войтех встал.

— А ты… что ты собираешься делать?

— Вернуть людям этот мир. Или хотя бы часть его.

— А если не получится?

Он пожал плечами.

— Мне терять все равно нечего, малявка. — И, наклонившись, Войтех поправил одеяло. — Отдыхай. Доктор сказал, что несколько дней тебе следует провести в постели. Надеюсь, ты не будешь спорить?

Таннис покачала головой.

— Вот и умница. И наш разговор…

— Я буду молчать.

— Конечно, малявка, — задумчиво произнес Войтех. — Ты будешь молчать… пожалуйста. Мне бы очень не хотелось платить еще и эту цену.

Следующий день она провела в постели.

И еще один.

И весь остаток недели. Таннис понимала, что надо бы встать, и вставала, доходила до окна, упиралась ладонями в створки его и стояла, глядя, как плавится лед теплом ее тела. Холод обжигал, а кровать, разобранная, близкая, казалась надежным убежищем.

Таннис возвращалась к ней.

Ложилась на влажную простыню, накрывалась с головой пуховым одеялом и лежала, порой проваливаясь в сон, порой — в собственные воспоминания. Иногда ей было сложно отличить одно от другого, и воспоминания порождали странные сны, а сны не заканчивались наяву.

Приходила горничная, приносила завтрак… и обед… и ужин.

Марта появлялась с очередным нелепым романом, которые она читала вслух, пытаясь Таннис развлечь. Но тонкий голос Марты вызывал приступы тошноты, Таннис злилась, но злость и та была вялой, нежизнеспособной.

После ухода Марты в кресле оставались крошки овсяного печенья и книги.

О любви.

Нет ее, такой, как пишут, чтобы настоящая и вопреки всему, чтобы счастье безоблачное и жизнь душа в душу, смерть в один день… глупости.

…и мечта ее не лучше.

Море? Дом на берегу? Она видит этот берег во снах, с белым мягким песком, на котором остаются ее следы. С влажной вылизанной волнами кромкой, со старой пристанью и лодкой… с домом, навесом и столиком… креслом…

Кофе.

И тем, кто стоит за спиной Таннис.

Он пытался к ней прикоснуться, и она, просыпаясь, чувствовала еще эти прикосновения, будившие в ней странное желание плакать.

Плакала.

День и снова…

— Малявка, что не так? — Войтех навещал ее каждый вечер. Он появлялся поздно, когда свечи уже догорали, входил без стука, садился на кровать и вытаскивал из-за пазухи имбирный пряник.

Или золоченый орех.

Фарфорового зверька, из тех, дешевых, которых полно на развалах. Вкладывал в руку, сжимая вялые пальцы, смотрел в лицо.

— Прости. — Войтех стягивал одеяло и заставлял сесть. — Я понимаю, что ты чувствуешь себя загнанной в ловушку…

Он обнимал, прижимал к себе крепко и гладил по волосам, утешая. Слезы подкатывали к горлу тяжелым комом, но при нем не получалось плакать. И Таннис лишь шмыгала носом.

— Тебе надо поесть.

Он кормил ее, преодолевая вялое сопротивление. А порой Таннис было лень сопротивляться, и она лишь открывала рот.

— Послушай, малявка, ну не трону я твоего щенка… обещаю. Если сам не напорется, не трону. Он ведь скоро женится.

Наверное. Таннис поэтому убежала, хотела забыть. Откуда ей было знать, что забыть не выйдет?

— Подумай сама, что бы вас ждало? Жизнь на два дома? Он бы приходил, чтобы переспать, а потом…

— Нет.

Таннис зажимала уши ладонями, чтобы не слышать его. Но Войтех руки разжимал.

— Он бы уходил к своей жене. Ты знаешь это. Однажды ты бы ему надоела…

Ложь.

— Он вежливый, он не вышвырнул бы тебя… купил бы подарок. Так принято в их кругах. Надоевшей женщине купить дорогую безделушку, чтобы не было обид. Прошлой любовнице он подарил сапфировый гарнитур.

Таннис не желает слушать о прошлой любовнице. Но ей приходится.

— Ты умная девочка и справишься. И да, я хотел бы дать тебе больше. — Он вытирал ее щеки, и значит, Таннис все-таки плакала. — Думай не о нем. Он того не стоит.

— А о чем?

— О ребенке.

Ребенок жил внутри. Таннис пыталась представить его, накрывала живот руками, сосредотачивалась, в полуяви, полубреду пробовала услышать, ведь если он и вправду есть, то…

Ничего.

Пусто.

— Кого бы ты хотела? Мальчика или девочку? — Войтех подал руку, помогая выбраться из кровати. — Наверное, девочка лучше.

— Чем?

— Тем, что будет похожа на тебя. — Войтех усаживает ее в кресло перед туалетным столиком. В зеркале, черном, пыльном зеркале отражается женщина с изможденным лицом. — Посмотри, до чего ты себя доводишь. Зачем, Таннис?

Он берет в руки гребень и сам расчесывает короткие ее волосы.

— Скажи, тебе здесь плохо?

Плохо.

— Тебя кто-нибудь обижает?

— Нет.

— Я забочусь о тебе так, как умею. А все ограничения — временны… послушай, малявка… — В зеркале он не отражается. Тень за спиной. И эта тень бережно распутывает слипшиеся космы. — Я клянусь остатками своей души, что не причиню вреда ни тебе, ни твоему ребенку. Я постараюсь сделать все, чтобы ты была счастлива. Не захочешь жить со мной… отпущу.

Заминка. И выдох.

И правду говорит. Войтех, точно почувствовав ее сомнения, наклоняется.

— Ты же знаешь, что я не лгу.

Знает. Но от этого горше.

— Почему ты со мной возишься?

Гребень ложится рядом с пудреницей. Пальцы Войтеха обнимают шею, гладят.

— Наверное, потому, что рядом с тобой я вспоминаю, каким был, а это уже много. Я ведь почти… привык к тому, кем стал.

Он поцеловал ее в макушку.

— Отдыхай. И постарайся взять себя в руки, Таннис. Если не ради себя, хотя бы ради ребенка.

Наверное, он был прав.

И на следующее утро Таннис спустилась к завтраку. Она равнодушно восприняла и холодный взгляд Ульне, и радостное, слишком уж радостное щебетание Марты, и преисполненное ненависти молчание супруги Освальда.

Был день, обычный день для Шеффолк-холла. Снова гостиная, рукоделие и игла, которая — редкое дело — не норовила выскользнуть из пальцев. Клубок шелковых нитей, пяльцы, рисунок, намеченный кем-то. Стежок к стежку, не думая ни о чем, кроме вышивки… алые маки в пузатой вазе. Контур вазы едва намечен, да и сама вышивка только начата, но у Таннис много времени.

Хренова бездна.

И Освальд, заглянувший вечером, присел на пол у ее кресла.

— Я рад, что тебе стало лучше. Вот, — он поставил на колени крошечные башмачки, — сегодня увидел и подумал… знаешь, надо комнату выбрать, чтобы светлая была. Детям нужно много света.

Башмачки, сделанные из мягкой телячьей кожи, были невесомы.

— Завтра придут каталоги…

— Зачем тебе это?

…если бы он лгал, Таннис было бы легче.

— Я отправлю тебя за Перевал. К морю. Дом на берегу… я купил его давно, еще когда думал, что смогу вырваться. Но никогда там не был. Поверенный утверждает, что дом в хорошем состоянии. И место удачное. Рядом небольшой городок. Война его почти не тронула. И думаю, вам там будет хорошо.

Башмачки на ладони выкрашены золотой краской.

— Потерпи, Таннис. Недолго осталось.

— Сколько?

Молчание. И мука в глазах.

…не остановится, и просить бесполезно. Он ведь всегда был упертым, потому и выжил, и вырвался из капкана Нижнего города, чтобы угодить в другой.

— Пожалуйста, Войтех… — Она бы хотела унять его боль и вычеркнуть те годы, которые прошли здесь. А он сдавил ее руку, прижал к холодной щеке, впился пальцами в запястье, едва не выламывая кости.

— Знаешь, как давно я не слышал этого имени.

— Твоего.

— Больше не моего. Не надо, Таннис. — Он отстранился, разрывая связь. — Ты и так уже многое… изменила. Наверное, Тедди был прав в том, что я слишком сентиментален.

Он поднялся как-то неловко, словно само движение причиняло боль.

— Знаешь, о чем я жалею сильнее всего? — Войтех отошел к окну. Он стоял, опираясь на широкий подоконник: прямые руки, сгорбленная спина. — О том, что ты и вправду любишь этого щенка…

• Предыдущая
• 80/143
• Следующая