Черный принц - Демина Карина - Страница 37

• Предыдущая
• 37/143
• Следующая

— Не знаю. — Кейрен выпустил ее и, подав носовой платок, велел: — Собирайся.

Ушли.

И в тишине квартиры, которая вдруг показалась Таннис неоправданно огромной, неудобной для одной нее, закружилась голова. Таннис вцепилась в спинку стула, дышала ртом, часто сглатывала, убеждая себя, что нужно переждать.

Перетерпеть.

Она сильная и справится сама… там, за морем… муж? В бездну мужа… всех мужчин, включая Кейрена… она лучше собаку заведет… нет, кошку… дюжину кошек разной масти, как и подобает старой деве. И кресло-качалку. Платок пуховой.

Очочки.

За очочками глаза хорошо прятать и самой прятаться. Спрятаться хотелось, и Таннис забралась в постель, свернулась калачиком и прижала к животу подушку. Так и лежала, с открытыми глазами, уставившись в одну точку на стене.

…точка-бабочка.

Золотистые крылья. И ромашки… обои выбирали вдвоем, потому что прежние начали отслаиваться. И Кейрен сказал, что это хороший повод сделать ремонт. Квартира-то старая, тогда Таннис еще опасалась покидать ее. Но он уверил, что уже можно.

Недалеко.

В магазин, и молодящийся продавец в сером пиджаке листал альбом, рассказывая про мануфактуру, которая, леди, поверьте, существует уже более двухсот лет… шелкография? Нет, шелк слишком дорого? А вот бумажные, сурьмой крашенные… все знают, что именно сурьма дает такой насыщенный зеленый колер, который не выгорит на солнце… опасно? Ах, мисс, не стоит слушать досужие сплетни…

…бабочек увидела Таннис.

Влюбилась сразу.

Бабочки и ромашки… это несерьезно, это больше подойдет совсем юной леди… а ей хотелось быть юной, и Кейрен согласился, что бабочки с ромашками будут замечательно смотреться.

А вечером принес брошь, золотую бабочку с расписанными эмалью крыльями.

— Извини, — сказал, — ромашки не нашел…

Бабочка останется.

Должно же у нее хоть что-то остаться?

— Прости. — Кейрен присел у кровати. А Таннис не слышала, как он вошел. — Я должен был сказать, да?

— Наверное.

У нее нет права требовать что-либо, она и не собирается.

— Я боялся, что все будет… так.

Он наклонился, уткнулся головой в скрещенные руки. Волосы мокрые… дождь? Или снег уже? Зима близко, а зимой солнца мало.

— Я не отпущу тебя… ты же понимаешь, что не отпущу. Не смогу.

И руки холодные. Перчатки потерял, пальцы вот побелели, ногти же сделались синими. И белые лунки на них проступили… потом будет жаловаться, что кожа сухой стала, трескается.

— Таннис, скажи что-нибудь… ты злишься?

— Нет.

И вправду это не злость.

— Я… хотел бы, чтобы все было иначе.

Жесткая ость волоса торчит, а пух слипся. И Таннис разбирает пряди неповоротливыми пальцами.

— Ты должен.

— Должен… я цветов не принес… но они не спасли бы, верно?

— Верно.

Вместо цветов Кейрен принес резкие запахи осени. Его глаза — лужи, в них тонет город. Его щеки — холодный камень стен, с которым придется расстаться.

Она уедет к морю.

И купит дом на берегу, непременно с красной черепичной крышей. Она будет вставать затемно, не в силах одолеть старую привычку, и выходить на берег. Поставит под навесом стул и столик.

…Кейрен, перехватив ее руку, целует. Холодные губы скользят по запястью, и надо бы оттолкнуть, сказать, чтобы убирался прочь… заплакать…

И потерять время, которого уже почти не осталось?

Там, на неведомом берегу, у Таннис будет уйма дней, а в переложении на часы и минуты вовсе бесконечность. И старая дровяная плита с дурным характером. Чугунная сковорода. Песок. И молотый кофе… Кофе Таннис не любит, но привыкнет.

Сейчас и здесь она цепляется за Кейрена, губами собирая воду с щек его, с колючих ресниц, с горячей воспаленной чешуи, что исчезает, стоит лишь прикоснуться.

— Я не позволю тебе уйти.

Шепот. И грохот его пульса. Узкие плечи и промокшая насквозь рубашка.

— Ты пешком шел?

— Бежал…

— Дождь?

— И снег тоже… я боялся, что опоздаю, что ты уйдешь… след остынет. Если бы ты ушла, я бы тебя нашел…

Таннис осталась.

Еще несколько дней. Еще несколько слов. И прикушенная, до крови прокушенная губа. Его кровь солона, как вода того безымянного моря, на берегу которого Таннис поставит дом.

И глядя на темные воды, станет вспоминать о нем.

— А экипаж почему не взял? — Ткань прилипла к коже, и Кейрен дрожит от холода и не только. Эту дрожь не унять прикосновением, но Таннис пытается.

— Не подумал… я так боялся не успеть.

Шепот.

Шелест. И треск рвущейся ткани, он освобождается от нее, торопится и в то же время медлит, не спеша избавить Таннис от платья. Пуговица за пуговицей. Горячее дыхание по коже.

— Я здесь…

…пока еще.

— Ты здесь, — он повторяет, отстраняясь, касаясь нежно. Болезненная ласка.

Беспокойное сердце.

— Я хотел бы сказать, что все будет по-прежнему, что ничего не изменится для нас… — Он не отводит взгляд.

…Таннис ненавидит осень за то, что осень прячет солнце.

— Но ты не будешь.

— Я не хочу лгать тебе. Другим, но только не тебе… простишь?

Простила, уже давно.

От остального Таннис спрячется на берегу. Пусть песок будет белым, как его кожа… и таким же шершавым… камни-чешуя… кости-дерево… и бездна времени для нее одной.

То, которое отведено двоим, заканчивается.

Только Кейрен не спешит отпускать ее.

— Что мне сделать, чтобы ты была счастлива? — Он лежит, прижав Таннис к себе, и слышно, как колотится его сердце.

— Останься… хотя бы сегодня останься.

Сегодня.

И завтра. Последние дни, которые, как назло, становятся короче, словно кто-то свыше подгоняет время. И бабочки тускнеют. Да и ромашки — лишь рисунок.

Есть день.

И еще один… снег за окном. Клетчатый плед с винным пятном, и голова Кейрена у нее на коленях. Сон его тревожный, зыбкий, во сне он тоже стережет Таннис, но, рано или поздно, ему придется уйти на день или два… двух дней хватит, чтобы уехать из города.

К морю.

Переплетенные пальцы рук, и полудрема, в которой проступает берег, белый-белый с влажной кромкой воды. И есть дом. Навес с креслом… рассвет и кофе.

Кто-то, стоящий за спиной Таннис.

Пускай… мечтам позволена свобода.

— Я вернусь как только смогу. — Кейрен не хочет уходить.

Уикенд за городом. Семья требует, долг, от которого не выйдет откреститься, но он все равно тянет до последнего, не спеша покидать дом и Таннис. А на пороге обнимает, держит долго, целует…

— Запах останется. — Таннис, не выдержав, касается волос.

— Пускай… ты моя.

…только пока сама хотела этого. Но она не скажет вслух. И позволит ему поверить, что дождется. Наверное, это предательство, но Кейрен и вправду не позволит ей уйти.

— Прости… — шепчет она в спину.

А саквояж уже собран. Вещей немного, а из подарков Таннис возьмет лишь золотую бабочку с расписанными эмалью крыльями. На память.

Дилижанс отправится в полдень. Таннис успеет снять деньги со счета… и письмо написать. Нехорошо уходить, не попрощавшись, но… он простит.

Поймет.

Когда-нибудь он тоже отыщет свой берег.

Ее перехватили на вокзале.

Саквояж вдруг вывернулся из руки, а сама рука оказалась в тисках чьих-то пальцев.

— Здравствуй, дорогая, — раздался над ухом такой омерзительно знакомый голос. — Не ждала?

Таннис сжалась, предчувствуя удар. Но удара не последовало.

— Идем, — велел Грент. — Кое-кто очень хочет встретиться с тобой…

Зимний сад. И снег вторые сутки кряду.

Стекла морозом затянуло.

Молчание.

Люта мрачна. Она идет по дорожке, заводная кукла в шерстяном платье бледно-зеленого цвета. Под горлом платье заколото брошью-птичкой, и Кейрена подмывает эту брошь стянуть, тогда, быть может, кукла оживет. Ей ведь не по нраву колючий воротничок и кружевные манжеты, турнюр, шлейф, что волочится по посыпанной крашеным песком дорожке, затирая их следы.

• Предыдущая
• 37/143
• Следующая