Виновата ложь - Локхарт Эмили - Страница 14

• Предыдущая
• 14/37
• Следующая

— Моя мама тоже.

Миррен кивает.

— Не могу на это смотреть.

— Я что-нибудь пропустила во время вчерашнего ужина?

— Я не ходила. — Она направляется к деревянной дорожке, ведущей от Каддладуна к маленькому пляжу. Я следую за ней. — Я же сказала, что этим летом не собираюсь туда ходить. А ты почему не пошла?

— Мне было плохо.

— Мы все знаем о твоих мигренях, — произносит Миррен. — Тетушки говорили.

Меня передергивает.

— Не жалей меня, ладно? Никогда. Меня от этого тошнит.

— Разве ты вчера не принимала свои таблетки?

— Они меня вырубили.

Мы дошли до малого пляжа. Обе снимаем обувь и идем по влажному песку. Миррен касается панциря мертвого краба.

Я хочу сказать ей, что моя память ненадежна, что у меня черепно-мозговая травма. Хочу расспросить о лете-номер-пятнадцать, заставить рассказать то, о чем не хочет говорить мама или чего она не знает. Но Миррен такая жизнерадостная. Не хочу, чтобы она испытывала ко мне еще больше жалости.

И я еще немножко злюсь из-за того, что она не отвечала на письма — и из-за потери дурацкой куклы, хоть и знаю, что это не ее вина.

— Джонни и Гат в Рэд Гейте или они спали в Каддлдауне? — спрашиваю я.

— В Каддлдауне. Боже, они такие лентяи. Я будто с гоблинами живу.

— Так заставь их вернуться в Рэд Гейт.

— Ни за что, — смеется девушка. — И ты… больше никакого Уиндемира, ладно? Переедешь к нам?

Я качаю головой:

— Мама не разрешает. Я спрашивала ее сегодня утром.

— Да ладно, она должна отпустить тебя!

— Она страшно печется обо мне с тех пор, как я заболела.

— Но это было почти два года назад.

— Да. Она наблюдает, как я сплю. И читает лекции о том, что я должна больше общаться с дедушкой и малышней. Должна соединиться с семьей. Натянуть улыбку.

— Это такой бред. — Миррен показывает мне горсть фиолетовых камушков, которые насобирала. — Держи.

— Не нужно, спасибо. — Не хочу брать ничего, что мне не нужно.

— Пожалуйста, возьми их, — просит она. — Я помню, ты всегда искала фиолетовые камушки, когда мы были маленькими. — Она протягивает ко мне руку. — Я хочу возместить за принцессу Ириску. — В ее глазах блестят слезы. — И за письма, — добавила девушка. — Я хочу подарить тебе что-нибудь, Кади.

— Ладно, раз уж так, — говорю я. Подставляю руки, чтобы Миррен пересыпала камушки. Затем прячу их в карман своей кенгурушки.

— Я люблю тебя! — кричит она. После чего поворачивается к морю. — Я люблю свою сестру Каденс Синклер Истман!

— А ты не перегибаешь? — Это Джонни спускается по ступенькам, босой, на нем старая фланелевая пижама в тиковую полоску. На нем также широкие темные очки и солнцезащитный крем на кончике носа.

Лицо Миррен вытянулось, но лишь на мгновение.

— Я выражаю свои чувства, Джонни. В этом суть живого, нормального человека. Слышал об этом?

— Ладно, живой-нормальный человек, — говорит он, слегка пихая ее в плечо. — Но не обязательно делать это так громко и на заре. У нас еще все лето впереди.

Она выпячивает нижнюю губу.

— Кади здесь лишь на четыре недели.

— Я не могу спорить с тобой в такую рань, — вздыхает Джонни. — Я еще не пил свой пафосный чай. — Он наклоняется и заглядывает в корзинку для белья у моих ног. — Что там?

— Картинки с цветами. И несколько моих старых рисунков.

— И что они там делают? — Джонни садится на камень, и я устраиваюсь рядом.

— Раздаю свои вещи. Еще с сентября. Помнишь, я отправила тебе полосатый шарф?

— О да.

Я рассказываю, что отдаю вещи нуждающимся, нахожу им подходящее пристанище. Говорю о благотворительности и о своих сомнениях в ценности маминого материализма.

Я хочу, чтобы Джонни и Миррен поняли меня. Меня не нужно жалеть из-за нестабильного настроения и странных болей. Я сама несу ответственность за свою жизнь. Живу в соответствии со своими принципами. Я принимаю решения и соглашаюсь на жертвы.

— А ты, ну, не знаю, не хочешь иметь что-то свое? — спрашивает Джонни.

— Например?

— О, я постоянно хочу покупать вещи, — говорит парень, вскидывая руки. — Машину. Видеоигры. Дорогие шерстяные пальто. Мне нравятся часы, этот «олдскул». Я хочу, чтобы у меня в доме висели красивые картины известных художников, которые не смогу себе позволить и через миллион лет. Хочу получить все тортики с витрин пекарен. Свитера, шарфы. В основном шерстяные и полосатые.

— Или прекрасные рисунки, которые мы рисовали в детстве, — говорит Миррен, опускаясь на колени у корзинки. — Сентиментальную чепуху. — Она берет рисунок бабушки с ретриверами. — Смотри, это Фатима, а это Принц Филипп!

— Ты можешь их различить?

— Конечно. У Фатимы был пухлый нос и широкая мордочка.

— Господи, Миррен. Ты такая неженка, — говорит Джонни.

Гат зовет меня, когда я иду по дорожке в Новый Клермонт. Я поворачиваюсь, он подбегает ко мне в голубых штанах от пижамы и без футболки.

Гат. Мой Гат.

Станет ли он снова моим?

Он останавливается, тяжело дыша. Его волосы торчат во все стороны после сна. Мышцы на его животе сжимаются и разжимаются, и он кажется каким-то неприлично голым.

— Джонни сказал, что ты была на малом пляже, — говорит он и пытается отдышаться. — Я искал тебя там.

— Ты только что проснулся?

Он почесывает затылок. Видит, как он одет.

— Типа того. Хотел застать тебя там.

— Зачем?

— Давай-ка прогуляемся.

Мы направляемся к деревянной дорожке, идущей вдоль Периметра, как делали в детстве, — Гат впереди, я позади. Переходим через низкий холм, затем заворачиваем за дом для прислуги, где рядом с лодочным сараем открывается вид на винъярдскую пристань.

Гат разворачивается так внезапно, что я чуть не врезаюсь в него, и прежде чем я успеваю сделать шаг назад, его руки обхватывают меня. Он прижимает меня к груди и зарывается лицом мне в шею. Я обнимаю его за торс, мои запястья прижаты к его позвоночнику. Он теплый.

— Мне не представилось случая обнять тебя вчера, — шепчет он. — Все обнимали тебя, кроме меня.

Касаться его одновременно привычно и непривычно.

Мы бывали здесь раньше.

Вот только мы никогда не бывали здесь раньше.

На мгновение, или на минуту, или, возможно, на час я просто чувствую себя счастливой, касаясь руками теплого тела Гата. Шум волн и его дыхание у моего уха. Радуюсь, что он хочет быть со мной.

— Помнишь, как мы приходили сюда вместе? — спрашивает он, уткнувшись мне в шею. — Когда мы пошли на тот низкий холм?

Я делаю шаг назад. Потому что не помню этого.

Черт, как я ненавижу свою предательскую память, ненавижу, что мне постоянно плохо, что я такая неуравновешенная. Какая я дура, что перекрасилась, завалила школу, бросила спорт и стала по-свински вести себя с матерью. Дура, что хочу его, даже спустя два года.

Может, Гат хочет быть со мной. Может быть. Но, скорее всего, ему просто нужно, чтобы я убедила его, что он не сделал ничего плохого, бросив меня тогда. Хочет, чтобы я сказала, что не злюсь. Что он отличный парень.

Но как я могу простить его, когда даже точно не знаю, что он со мной сделал?

— Нет, — отвечаю я. — Выскочило из головы.

— Мы были… в смысле, ты и я, мы… это был важный момент.

— Как скажешь. Я его не помню. И очевидно, что между нами не произошло ничего особо важного и серьезного в перспективе, не так ли?

Он смотрит на свои руки.

— Ладно. Прости. Я выбрал не самый лучший момент. Ты злишься?

— Естественно! Два года от тебя ни слуху ни духу! Ни звонка, ни ответного письма, ты только все испортил, решив игнорировать меня. А теперь ты расстарался: «О-о, я думал, что никогда больше тебя не увижу», держишь меня за руку, «все обнимали тебя, кроме меня», и прогуливаешься со мной в полуголом виде! Это чрезвычайно «не оптимально», Гат. Если ты считаешь это определение подходящим.

Его лицо вытягивается.

— Черт. Ужасно, когда ты выставляешь это в таком свете.

• Предыдущая
• 14/37
• Следующая