Реквием - Оливер Лорен - Страница 46
- Предыдущая
- 46/66
- Следующая
— Что такое? — спрашивает он. — Что я пропустил? — А потом, заметив мою мать, Кэпа и Макса, интересуется: — А вы кто такие?
При виде всей этой крови меня одолевает рвотный позыв. Все мы убийцы, все: мы убиваем собственные жизни, себя прошлых, все, что имеет значение. Мы хороним их под лозунгами и оправданиями. Прежде чем расплакаться, я бросаюсь прочь от раковины и проталкиваюсь мимо Брэма так грубо, что он вскрикивает от удивления. Я бегу вверх по лестнице, наружу, под открытое небо, в теплый день, к гортанному голосу леса, открывающемуся весне.
Но даже снаружи меня терзает клаустрофобия. Идти некуда. Нет способа убежать от сокрушительного ощущения потери, от бесконечного изнурения времени, уносящего все и всех, кого я любила.
Хана, Грейс, Алекс, моя мать, соленый, напоенный морскими брызгами утренний воздух Портленда, отдаленные крики чаек — все это сломано, разбито, зарыто так глубоко, что не высвободить.
Возможно, они все-таки правы насчет исцеления. Я ничуть не счастливее, чем была тогда, когда верила, что любовь — это болезнь. Во многих отношениях я даже менее счастлива.
Я всего несколько минут иду прочь от явки — и перестаю сражаться с рвущимися наружу слезами. Первые рыдания вырываются, словно конвульсии, и приносят с собой вкус желчи. Я сдаюсь. Я опускаюсь на мягкий мох среди подлеска, утыкаюсь лицом в колени и рыдаю, пока не начинаю задыхаться, пока меня не рвет на листья у меня под ногами. Я плачу обо всем, что я оставила, и о том, что меня тоже оставили позади — Алекс, моя мама, время, что рассекло наши миры и разделило нас.
Я слышу позади шаги и, не оборачиваясь, знаю, что это наверняка Рэйвен.
— Уходи, — говорю я. Голос у меня хриплый. Я вытираю тыльной стороной руки щеки и нос.
Но мне отвечает моя мать.
—Ты злишься на меня, — говорит она.
Я мгновенно перестаю плакать. Я леденею и застываю. Она присаживается на корточки рядом со мной, и, хотя я старательно не поднимаю взгляд, не смотрю на нее вообще, я ощущаю ее, чую запах ее кожи и слышу ее прерывистое дыхание.
— Ты злишься на меня, — повторяет она, и голос ее дрожит. — Ты думаешь, что мне наплевать.
Голос у нее прежний. Я много лет представляла себе этот голос, выпевающий запретные слова: «Я люблю тебя. Помни это. Они не могут этого отнять». Это было последнее, что она сказала мне перед тем, как уйти.
Она пододвигается поближе ко мне. Она колеблется, потом протягивает руку, кладет ладонь мне на щеку и поворачивает мою голову так, что я вынуждена смотреть на нее. Я ощущаю мозоли у нее на пальцах.
В ее глазах я вижу свое миниатюрное отражение и проваливаюсь в те времена, когда она еще не ушла, до того, как я поверила, что она исчезла навеки, когда ее глаза приветствовали меня каждый день и каждый вечер провожали в сон.
— Ты стала даже еще красивее, чем я себе представляла, — шепчет она. Она тоже плачет.
То, что остекленело у меня внутри, с грохотом рушится.
— Почему? — единственное, что я могу сказать. Без всякого намерения, даже не думая об этом, я позволяю ей прижать меня к груди, позволяю обнять меня Я плачу, уткнувшись между ее ключиц, вдыхая по- прежнему знакомый запах ее кожи.
Мне так о многом нужно спросить ее! «Как так получилось, что ты оказалась в Крипте? Как ты могла позволить им забрать тебя? Куда ты ушла?» Но вместо этого всего я говорю:
— Почему ты не пришла за мной? После всех этих лет, всего этого времени — почему ты за мной не пришла?
Потом я вообще больше не могу говорить. Всхлипы переходят в содрогания.
— Тс-с-с. — Она прижимается губами к моему лбу и гладит меня по голове, в точности, как в моем детстве. В ее объятиях я снова превращаюсь в ребенка, беспомощного и нуждающегося в заботе. — Я уже здесь.
Она гладит меня по спине, пока я плачу. Постепенно я ощущаю, как темнота вытекает из меня, словно ее изгоняют движения маминых рук. Наконец ко мне возвращается способность дышать. Глаза режет, в горле саднит. Я отстраняюсь от матери, вытирая глаза ладонью, не обращая внимания на то, что у меня течет из носа. Внезапно меня одолевает изнеможение. Я слишком устала, чтобы обижаться и злиться. Я хочу спать и сплю.
— Я никогда не переставала думать о тебе, — говорит мать. — Я думала о тебе каждый день — о тебе и Рэйчел.
— Рэйчел исцелили, — говорю я. Изнеможение тяжелое. Оно заглушает все чувства. — Ей подобрали пару, и она ушла. А ты позволила мне думать, что ты умерла. Я бы до сих пор считала тебя мертвой, если бы не... - «Если бы не Алекс», — думаю я, но не говорю этого. Конечно же, мать не знает историю об Алексе. Она не знает ни одной из моих историй.
Мать отводит взгляд. На мгновение мне кажется, что она снова расплачется. Но нет.
— Когда я была там, только мысли о вас — о двух моих чудесных девочках — позволяли мне держаться. Только они помогли мне сохранить рассудок.
В ее голосе звучит подспудный гнев, и я вспоминаю о нашем с Алексом посещении Крипты: удушающая тьма и разносящиеся эхом нечеловеческие крики, зловоние уборных, камеры-клетки.
Я не унимаюсь:
— Мне тоже было тяжело. У меня никого не было. И ты могла прийти за мной после побега. Ты могла бы сказать мне... — Голос мой обрывается, я сглатываю. — После того как ты нашла меня в Спасении — мы были совсем рядом, ты могла открыть лицо, могла что-нибудь сказать...
— Лина. — Мать поднимает руку с намерением снова прикоснуться к моему лицу, но видит, что я напрягаюсь, и со вздохом роняет ее. — Ты читала когда-нибудь Книгу Плачей? Читала о Марии Магдалине и Иосифе? Ты задумывалась когда-нибудь, почему я дала тебе именно это имя?
— Читала. — Я читала Книгу Плачей самое меньшее дюжину раз. Эту главу Руководства «ББС» я знаю лучше всего. Я искала в ней ключ к разгадке, тайные знаки от матери, шепот мертвецов.
Книга Плачей — это история любви. Более того - это история самопожертвования.
— Я просто хотела, чтобы ты была в безопасности, — говорит мать. — Понимаешь? В безопасности и счастлива. Все, что я могла сделать... Даже если это означало, что я не могу быть с тобой...
Ее голос делается хриплым, и мне приходится отвести взгляд, чтобы сдержать вновь поднимающуюся волну горя. Моя мать состарилась в крохотной комнатушке, имея лишь каплю надежды, да слова, которые она день за днем выцарапывала на стене, — вот все, что позволило ей выжить.
— Если бы я не верила, если бы не смогла уповать на это... Много раз я думала о том, чтобы... — Она умолкает, не договорив.
Ей не нужно заканчивать фразу. Я понимаю и так, что она имела в виду: были моменты, когда ей хотелось умереть.
Я помню, что часто представляла, как она стоит на краю скалы и пальто бьется за нею. Я буквально видела ее. Она всегда на секунду зависала в воздухе и парила, словно ангел. Но всегда, даже в этих моих мысленных картинках, скала исчезала, и я видела, как она падает. Может, в эти ночи она каким-то образом дотягивалась до меня сквозь пространство — либо я ее ощущала.
На некоторое время мы позволяем повиснуть молчанию. Я вытираю влагу с лица рукавом. Потом встаю. Мать встает тоже. Я снова, как и в тот раз, когда осознала, что это она вызволила меня из Спасений, удивляюсь тому, что мы примерно одного роста.
— И что теперь? — спрашиваю я. — Ты снова уйдешь?
— Я пойду туда, куда понадобится сопротивлению, — отвечает она.
Я отвожу взгляд.
— Так, значит, ты уходишь, — говорю я, и у меня тупо ноет под ложечкой.
Конечно. Именно это и делают люди в неупорядоченном мире, мире свободы и выбора — они уходят, когда хотят. Они исчезают, потом возвращаются, потом снова уходят. А ты остаешься собирать обломки в одиночестве.
Свободный мир — это мир разрушения, как нас и предупреждало Руководство «ББС». В Зомбиленде говорят больше правды, чем мне хотелось бы верить.
Ветер сдувает волосы матери ей на лоб. Она заправляет их за ухо: это жест я помню с самых давних времен.
- Предыдущая
- 46/66
- Следующая