Кавалер в желтом колете - Перес-Реверте Артуро - Страница 41

• Предыдущая
• 41/54
• Следующая

— Скоро прибудет капитан, — внезапно проговорил Кеведо.

Я поглядел на него с благодарностью — поэт продолжал думать о моем хозяине. Однако дон Франсиско оставался невозмутим и ничего не прибавил к сказанному. Я тоже ни на миг не забывал о капитане Алатристе, особенно — после непрошеной аудиенции с Оливаресом, — но свято верил, что вот приедет капитан, объяснится с Гуадальмединой, и все разъяснится и уладится. Что же до его отношений с прекрасной комедианткой — она в этот миг спросила воды, и Косар торжественно понес ей стакан, — то едва ли они продолжатся в столь рискованных обстоятельствах. Вслед за тем мысли мои обратились на другое, и я подивился тому, с какой естественностью держала себя Мария де Кастро в Эскориале. Вот, стало быть, куда может занестись высокомерная и самоуверенная женщина, если пользуется расположением короля или другой высокой особы — притом, что ни о каком соседстве королевы и актрисы и речи идти не могло: комедианты попадали в сады Эскориала только на репетиции, и никто из них не жил во дворце. Уже поползли слухи о том, что Четвертый Филипп ночью побывал у Марии, и на этот раз не помешал ему никто, включая мужа, поскольку было известно, что Косар, когда надо, спит беспробудным сном. Можно было не сомневаться, что все эти толки и сплетни достигли ушей королевы, но дочка Генриха Наваррского получила воспитание, достойное настоящей принцессы, а потому умела принимать неприятности как нечто неотъемлемое от ее статуса. Изабелла де Бурбон была образцом знатной дамы и зерцалом королевы — оттого-то народ так любил и почитал ее. Никто не видел слез унижения и ревности, пролитых ею в одинокой спальне из-за неутолимой похотливости венценосного супруга, который, в общей сложности, как гласила молва, наплодил за жизнь двадцать три ублюдка. И, мне сдается, непобедимое отвращение, питаемое Изабеллой к посещениям Эскориала — впрочем, не за горами день, когда она принуждена будет остаться там навсегда, — объяснялось не только тем, что не по нраву ей, живой и веселой, была его величавая мрачность, но и воспоминанием об интрижке Филиппа с Марией де Кастро, чья победа оказалась недолговечной, ибо переменчивый наш государь вскоре предпочел ей другую актрису — шестнадцатилетнюю Марию Кальдерон. Надо сказать, испанского монарха всегда сильнее привлекали женщины низкого происхождения — комедиантки, всякие там судомойки, служанки, трактирщицы, — нежели высокородные дамы, но к чести его и не в пример Франции, где фаворитки обретали настоящую власть, он всегда сохранял благопристойность и ни одну из своих возлюбленных ко двору не допускал. Старокастильское ханжество, вступив в союз с чопорной строгостью бургундского этикета, вывезенного императором Карлом из Гента, не потерпело бы, чтобы пропасть между величием их монархов и простонародьем была преодолена. И потому по прихоти нашего государя — никто не смеет садиться на королевского коня, никто не вправе наслаждаться женщиной, некогда бывшей королевской наложницей, — сии последние принуждены были удаляться в монастырь, равно как и дочери, прижитые в незаконном сожительстве. Это дало повод одному из придворных остроумцев сочинить стишки, начинавшиеся так:

Так что эти вот вышеприведенные обстоятельства вкупе с безудержной расточительностью — маскарады, празднества, иллюминации и фейерверки шли бесконечной чередой, — неслыханным казнокрадством, непрестанными войнами и скверным правлением дают вам представление, господа, о нравственном облике тогдашней Испании, еще могущественной и грозной, но неуклонно катящейся к чертовой матери. Имелся король — существо, хоть и исполненное самых благих намерений, но вялое и решительно неспособное исполнять монарший долг, а потому за сорокачетырехлетнее свое царствование постоянно вверявшее бразды правления в чужие руки, ответственность же, натурально, перекладывавшее на чужие плечи, — который распутничал и охотился, истощая своими развлечениями казну, а тем временем от нас откладывались Русильон и Португалия, восставали Каталония, Сицилия и Неаполь, плела заговоры андалусийская и арагонская знать, и наши полки, не получавшие жалованья и по этой причине голодавшие и бунтовавшие, но верные былой славе, продолжали молча и бестрепетно гибнуть, предоставляя Испании обращаться в «в золу и в землю, в пепел, дым и прах»[29], как замечательно выразился в концовке своего сонета — не в обиду сеньору де Кеведо будь сказано — дон Луис де Гонгора.

Тем не менее я помнил слова, сказанные мне капитаном Алатристе под Аудкерком, когда поднялся мятеж в нашем Картахенском полку: «король есть король», — и знал, что судьба послала мне в государи Филиппа Четвертого, и другого не дано. Люди моего времени и моей породы видели только то, что воплощал он в себе. Выбирать не приходилось. По этой причине я дрался за него и хранил ему верность до самой его кончины во всех своих, выражаясь пышно и книжно, ипостасях — и в неискушенной младости, и во всезнающе-трезвой зрелости, и потом, когда на место пониманию пришло сострадание, а я в чине капитана гвардии, видя, как превращается Филипп в преждевременно одряхлевшего рамолика, согнутого под невыносимым бременем разочарований, поражений, угрызений совести, сломленного ударами судьбы и крахом государства, сопровождал его в Эскориал, где, не размыкая уст, проводил он долгие часы в обиталище теней, в пантеоне, упокоившем останки его славных предков — тех королей, чье великое наследство он с такой редкостной бездарностью промотал. На его и наше несчастье слишком много Испании выпало ему на долю. Не по плечу оказалась ноша. Не к масти козырь.

Да, он попал в засаду самым что ни на есть дурацким образом, но предаваться самобичеванию было поздно. Решив принять неизбежное, Диего Алатристе всадил шпоры в бока своему коню, и тот бросился в ручей, взметнув тучу брызг. Двое всадников, скакавших в угон, были все ближе, но гораздо больше капитана тревожили те двое, что вынырнули из густых зарослей на другом берегу, и с самыми недвусмысленными намерениями ринулись наперерез.

Капитан оценил положение. Опасность он почуял еще в ту минуту, когда, покинув почтовую станцию, спускаясь по склону и уже различая вырисовывающуюся вдалеке громаду Эскориала, вдруг заметил, что двое конных за ним скачут. В одно мгновение он узнал их — те самые, что сидели в харчевне. Он прибавил рыси, надеясь оторваться и уйти в ближний лес. Появление еще двоих спутало ему карты. Он столкнулся с тем, что в регулярной кавалерии называется «полевой дозор», который разъезжает по местности, поджидая неприятеля. И у капитана не было ни малейших сомнений в том, что неприятель этот — он.

Его жеребец, едва не оступившись на скользком каменистом дне ручья, все же устоял и выбрался на берег, шагов на двадцать опережая тех, кто на размашистой рыси вынырнул из леса. Наметанный глаз Алатристе заметил все: густоусы, одеты как охотники или лесники, вооружены пистолетами и шпагами, а у одного поперек седла — аркебуза. Удалые ребята. Оглянувшись, он увидел, как по склону мчится парочка из харчевни. Все было ясно как божий день. Придержав коня, капитан взял повод в зубы, выхватил из-за пояса пистолет, взвел курок. Потом вырвал из седельной кобуры второй и его тоже привел в рабочее состояние. Ему непривычно было драться в конном, так сказать, строю, но пешему против четырех всадников не выстоять. Да и не все ли равно, подумал он, пешим ли, конным или под чакону, — драться придется. Получив от самого себя столь сомнительное утешение, капитан приподнялся на стременах, когда первая пара была всего лишь в нескольких шагах, и прицелился, успев еще увидать смятение на лице переднего. С такого расстояния трудно промахнуться, однако лошадь шарахнулась, и пуля прошла мимо. Увидев вспышку, услышав грохот, всадник с аркебузой поднял своего коня на дыбы, закрываясь от выстрела. То же сделал и его напарник. Алатристе сделал вольт, разряженный пистолет сунул в кобуру, готовый к действию — перебросил в правую руку. Хотел было вонзить шпоры и подобраться еще ближе, чтобы не промазать вторично, но конь был не приучен к бою — испугавшись грома и огня, он прянул и понес. Капитан, оказавшийся спиной к противнику, не смог прицелиться и с проклятьем рванул повод так яростно, что чуть не вылетел из седла, когда конь припал на передние ноги. Когда же седок обуздал его, то был уже с обеих сторон окружен и взят на прицел. Алатристе заметил еще, как двое из харчевни, вспенивая воду ручья, выбираются на берег с обнаженными шпагами в руках. Его, впрочем, заботило оружие огнестрельное, которым угрожали ему с флангов. Поручив себя сатане, он вскинул пистолет и в упор выпалил в того, кто подоспел первым, — и на этот раз попал: всадник повалился на круп, а потом соскользнул вниз, одной ногой запутавшись в стремени. Пряча разряженный пистолет и выхватывая шпагу, капитан увидел наведенное дуло и над ним — два глаза, ни чернотой, ни пристальностью дулу этому не уступающие. Вот, пожалуй, и все, мелькнуло у него в голове. Он поднял шпагу, стараясь хоть в последнем усилии дотянуться до своего убийцы и прихватить его с собой, но с удивлением заметил, что дуло передвинулось ниже, и в следующее мгновение на его колет брызнули кровь и мозг из размозженной головы коня, рухнувшего замертво. Алатристе слетел и покатился по склону до самого берега. Попытался привстать, но все плыло перед глазами и ноги не слушались, так что он вновь припал к земле, прижавшись щекой ко влажному мху. Пропади все пропадом, спина болела так, словно он сломал себе хребет. Глазами он поискал свою шпагу, но увидел только ноги в высоких сапогах со шпорами. Последовал зверский удар в лицо, и капитан потерял сознание.

• Предыдущая
• 41/54
• Следующая