10 лет и 3/4 - Паронуцци Фред - Страница 3

• Предыдущая
• 3/19
• Следующая

И вот в ту пятницу на углу дома появился Ноэль со своей собакой, которая выглядела еще хуже нашей: она даже ходить нормально не могла – ее задняя по­ловина лежала на тележке.

– Привет, – сказал Ноэль.

– Привет, – ответил я, как воспитанный человек. Ноэль посмотрел на Пса – тот пукал и никак не мог отважиться на большее.

– У нас в Африке говорят: «Любишь собак, люби и блох», – заметил он.

– У нас в Савойе ничего такого не говорят, но я, ка­жется, понимаю, что они имеют в виду, – ответил я, чтобы не показаться глупым. – А у твоего зверюги что не в порядке?

– У него задница парализована, – объяснил Ноэль, – поэтому мой папа смастерил ему тележку для зад­ницы. Его зовут Кили.

– Ух ты, – воскликнул я. – Это в честь Жана-Клода Кили [11], который выиграл три золотые медали в лыж­ном забеге?

– Да нет, – ответил он. – Мы его просто так назва­ли, для красоты. Я плохо разбираюсь в лыжниках, ни­когда не катался.

– Никогда не катался на лыжах? – удивился я. – И на подъемнике не ездил? И Фризон-Роша в Африке тоже не читают?

– Ну не знаю, я был маленьким, когда мы оттуда уе­хали, мы еще потом жили в Виллербане [12]. Но я бы его с удовольствием почитал, – добавил он.

– Ты бы мне сразу сказал, – с готовностью подхва­тил я. – Как это так, не читать Фризон-Роша!

– Ну спасибо тебе, я почитаю, – ответил он.

А потом он улыбнулся, и я уже не мог на него дуть­ся, потому что в его зрачках заблестели огоньки, на подбородке образовалась ямочка и засверкали осле­пительно-белые зубы, без единой дырки, не то что мои, пломба на пломбе, – меня можно к потолку при­магнитить, как поросенка в мясной лавке.

В эту минуту Пес предложил Кили понюхать свои тестикулы, тот чихнул и разразился жидким стулом. И мне стало смешно, потому что Ноэль разозлился и начал ворчать, что эта грязная псина могла бы подож­дать, пока ее задницу достанут из тележки, – он как-то враз позабыл африканскую пословицу про любовь к собакам и блохам.

Мы очистили тележку листьями салата из садика нашей консьержки, мадам Гарсиа, а потом я расска­зал Ноэлю, как однажды засунул в собачью миску вместе с остатками обеда бабушкин слуховой аппа­рат и как мне страшно влетело, когда Пес его съел. А потом нужно было внимательно наблюдать, что выхо­дит из его задницы, и даже помешивать специальной палочкой, потому что эта штучка оказалась сногсши­бательно дорогой. Так продолжалось три дня, потому что у Пса случился запор, а когда аппарат наконец-то показался, он был весь пожеванный, и промыть его тоже было нельзя, потому что он сложно устроен. Па­па тогда сказал, что было бы некрасиво надеть бабуш­ке аппарат, от которого разит собачьим дерьмом, и мне пришлось покупать новый, из собственных сбе­режений.

Ноэль хохотал так, что у него слезы потекли по ще­кам.

Потом я показал ему стройплощадку, где старшие мальчики целовали девочек языком и лапали под лифчиками, и вспомнил, как братец Жерар с другом Деде каждый год под видом маляров приходили красить трансформатор перед домом мадам Фабрюи, ко­торая все лето загорала на веранде совершенно голая, и, макая облезлые кисти в пустой бидон, разглядыва­ли ее волосатую сумочку.

– А что же муж этой тетечки? – поинтересовался Ноэль. – Он не ревнив?

– Еще как ревнив! – ответил я. – Он хуже манда­вошки – всюду за ней увязывается. Братец Жерар говорит, что, когда страшненький дядечка отхватыва­ет себе красивую тетечку, ему потом всю жизнь при­ходится быть начеку…

Ноэль слушал меня внимательно, не перебивал. Только ресницы его длиннющие временами шевели­лись, словно два крошечных веера.

И я подумал: как это замечательно, что у меня поя­вился новый друг. И мы даже пожали друг другу руки на прощанье и договорились, что завтра я принесу ему почитать Фризон-Роша и что в понедельник мы вместе пойдем в школу и еще я научу его карабкаться вверх по берегу Мутной речки, а он пригласит меня на мамин пирог с черносливом.

В тот вечер подвал показался мне менее страшным, чем обычно. Стоя под тусклым окошком, я наполнил канистру мазутом, не спуская глаз с двери, которая все норовила самопроизвольно захлопнуться. Навер­ное, однажды силы зла возьмут свое, я окажусь в удушливом плену и, с трудом набрав в грудь кислоро­да, из последних сил призову на помощь все семей­ство Фалькоцци…

Ура, получилось: я не дышу. Я закрываю глаза. Мои согнутые коленки, накрытые одеялом, об­разуют маленький вигвам, одноместный, для холос­того индейца. Надо предупредить Большого Сахема, а не то этот грязный макаронник, генерал Кюстер, сни­мет с меня скальп. Как бы мне огненными сигналами изобразить SOS?

Слово «макаронник» я впервые услышал однажды в четверг, вернувшись из школы. Я вообще заметил, что самые полезные слова, в отличие, скажем, от вшей или двоек по математике, подхватываешь не в школе, а в других местах (за исключением разве что «аэроплана», «Занзибара» и «сомбреро»).

Я входил в дом, когда мадам Гарсиа, наша усатая консьержка (ничто так не портит женщину, как усы!), проревела, что Жожо Баччи – маленький во­нючий макаронник. Тот тем временем, стоя под окном, демонстрировал ей свою спагеттину. Мадам Гарсиа – чемпионка по сквернословию, такого богатого лексикона во всем квартале не сыскать. Нужные сло­вечки так и сыплются – только успевай запоминать.

По-моему, «макаронник» – сильное ругательство. На уровне интуиции (любимое папино выражение: он, когда не знает, как ответить на мой вопрос, всегда говорит: «Видишь ли, на уровне интуиции…») я по­местил макаронника сразу после «мешка дерьма», любимого ругательства моего братца. Жерар, напри­мер, относит велосипед в гараж, поднимается домой и спрашивает: «Что поделываешь, мешок дерьма?» Но это он так, скорее, для смеха…

Мысль научиться не дышать подал мне Казимир, карликовый кролик-альбинос, который поперхнулся кусочком банана. Братец Жерар тогда попытался ме­ня утешить: «Видишь, эта твоя крыса даже жрать по-человечески не умеет, чего тут переживать, когда та­кое существо недоделанное…»

Короче, я пытаюсь не дышать. Это непросто, пото­му что легкие у меня развиты куда лучше, чем у нес­частного Казимира: мы купили пластиковое колесо, такой специальный тренажер для грызунов, но бед­няга физкультурой пренебрегал. Живи он дольше, как, например, Эдди Меркc [13], все равно не видать ему пьедестала почета и «Тур де Франс» у прочих кроли­ков-альбиносов, увы, не выигрывать…

Мы обнаружили Казимира лежащим на спине, словно бабулька в шезлонге на Лазурном берегу. Рез­цы его пожелтели, лапка безвольно повисла в поилке, глаз помутнел, и в застывшем взгляде читалось: «Ка­кой же я кретин! Любая макака может справиться с бананом, а я поперхнулся, грызун, называется». И он посмертно выглядел смущенным.

– Мне кажется, у ребенка стресс, – прошептала ма­ма папе на ухо.

Ребенок – это, конечно, я, и, поскольку мама за ужином непрестанно на меня поглядывала, как бы незаметно, уголком глаза, чтобы не пропустить признаков стресса, я с невозмутимым видом елозил вилкой по морковному пюре, и оно ужасно противно хлюпало, а я еще специально выпячивал нижнюю губу.

– Что-то сегодня плохо идет, сам не знаю поче­му, – очень взрослым голосом пояснил я.

Мама вскочила с места.

– Так я и знала! – запричитала она. – Морковка на­помнила ему о печальном событии. Это психосомати­ческая реакция, как бы еще температура не подня­лась…

Я был страшно горд за Казимира: как-никак его провозгласили «событием». Я его даже зауважал. Градусник в очко просто так у нас в семье никому не суют, это уже не шуточки.

Мама отвела меня в ванную, встряхнула над рако­виной градусник и намазала его вазелином, чтобы лучше вошел.

– Сними штанишки, милый.

– А в фильмах градусник всегда вставляют в рот.

• Предыдущая
• 3/19
• Следующая