Черные колокола - Авдеенко Александр Остапович - Страница 25

• Предыдущая
• 25/74
• Следующая

— Помолчала бы! — рассердился Шандор. — Катица, хоть ты имей совесть! Раньше соловьем разливалась, сегодня каркаешь.

— И тогда правильно делала, и сегодня. Мать я своим детям, а не мачеха. Добра я им желаю, правду говорю.

Дети! И хорошо, и трудно с вами. Вы чуждаетесь правдивых и суровых родителей и доверчиво летите навстречу тем, кто любит вас безоговорочно, со всеми слабостями, кто прощает все ваши грехи, а заблуждения превращает в достоинства, кто видит вас прекрасными, когда вы далеки от этого, кто чувствует и видит в ваших делах бесконечность своей жизни. Как много в вас вкладывается, какими великими полномочиями вы наделены!

Вбежали Мартон и Юлия. Оба сияющие, горячие, как сегодняшний октябрьский день, обманчиво похожий на весну. Рука в руке. Губы алые, сочные, распухшие, нацелованные. Глаза… нет, это не просто глаза. Распахнутые окна в мир, где властвуют только радость, счастье, согласие, хорошие люди, хорошие мысли, хорошие песни, хорошая любовь.

Прежде всего Мартон и Юлия любили, упивались любовью, а потом и все остальное.

Волосы Юлии перевязаны красно-зелено-белым шерстяным шарфом. На ней серые фланелевые брюки, прозрачная нейлоновая кофточка, похожая на мужскую рубашку, и белые замшевые туфли на низком каблуке и толстой мягкой подошве.

Мартон одет и обут кое-как, вихраст, но рядом с Юлией и он кажется необыкновенно нарядным.

— Слыхали?! — Мартон кивнул на радиоприемник, засмеялся. — Наша взяла!

— Рано радуетесь. Победу будем праздновать, когда все наши требования будут выполнены правительством.

— Не услышите. — Киш покачал своей аккуратной маленькой головой. — Герэ не захочет подрубать сук, на котором так удобно устроился.

— Тогда мы подрубим. Ответ из академии есть? — спросил Дьюла у брата.

— «Всякому овощу свое время», — паролем ответил Мартон.

— Трудовые резервы как настроены?

— Обеспечена единодушная поддержка.

— Особенно со стороны девушек, — добавила Юлия. — Все выйдут на демонстрацию.

— И у всех будут такие кокарды, — Мартон тронул трехцветный бантик на груди Юлии. — Профессор, мы можем опоздать на демонстрацию.

— Идите. Возглавь, Марци!

— Возглавить?.. Это не мой профиль. Командовать мне позволяет только один человек. — Мартон обнял Юлию. Она смущенно отстранилась. — И то, видишь, не всегда, по настроению. — Увидев сестру, вышедшую из своей комнаты, бросился к ней. — Пойдем с нами, Жужа?

Долго она не отвечала на такой простой, ясный вопрос. И ответила неопределенно:

— Не знаю. Это, наверно, нехорошо…

— Хорошо! Все хорошо, что ты делаешь. Пойдем!

Дьюла достал из книжного шкафа давно припасенный трехцветный флаг, вручил его брату.

— Пронеси, Марци! С честью. Достойно!

— Это я могу. Баркарола!

Побежал к двери, размахивая флагом. За ним, увлекая Жужанну, понеслась и Юлия.

— Сумасшедшие, — сказала Каталин.

Шандор бачи посмотрел вслед детям и вздохнул.

— Поднеси палец к глазам — весь мир перечеркнешь.

Дьюла не закрыл за молодежью дверь. Наоборот, шире распахнул ее, сказал отцу:

— Ну а ты, папа? Почему остановился на перекрестке? Иди на улицу, стань рядом с сыном и дочерью. Иди! Коммунист должен быть всегда впереди.

— Чего ты к нему, больному, привязался? — Каталин махнула фартуком на Дьюлу, словно он был шкодливым петухом. — Шани, прими свои капли!

— На улице он сразу выздоровеет. Там сейчас такой воздух! Суд улицы — высший суд народа. Высший и скорый. Так говорил Ленин.

— Кого судить? Кто судья, а кто обвиняемый? Шани, что же это такое делается, а? Ты при Габсбургах, при Хорти, при Гитлере ходил на демонстрацию, а наши дети…

— Лина, молоко убежит! — напомнил Шандор.

— Не пугай, не гони. Думаешь, если всю жизнь торчала на кухне, так и света белого не вижу, ничего не понимаю?

— Успокойтесь, мамаша! — Радиотехник погладил Каталин по голове.

Она оттолкнула Киша.

Дьюла приколол к груди огромный трехцветный бант.

— Ласло, пойдем?

— Куда?

— На гребень народной волны, — улыбаясь, продекламировал поэт. — Идем!

— А как же… — Киш указал глазами на телефон. — Мы должны быть в курсе событий…

— Вернемся. И нам надо хлебнуть свежего воздуха.

Дьюла и его друг ушли. Каталин подложила в камин дров, придвинула диван поближе к огню, принесла подушку, простыню, старую шаль, постелила мужу.

— Отдохни, Шани!

Он покорно лег, закрыл глаза, нашел руку жены, стиснул ее.

— Спасибо, Катица! Сердишься?

— На кого?

— Гм!.. На кого же тебе еще сердиться? Один человек тебя всю жизнь допекает. Ни дна ему ни покрышки.

— Хороший это человек, не наговаривай на него.

Накрыла ноги мужа пледом, ушла на кухню.

Шандор лежал неподвижно, не открывая глаз, чутко прислушивался к звукам, доносящимся с улицы, — к песням, к музыке. И размышлял. «Ох, этот культ! Сталин и Ракоши! Это хорошо, что вскрыли нарывы. Да! С такими болячками на ногах далеко не уплывешь, на дно потянут. Правильно вскрыли. Но почему не торопились исправлять промахи? Почему запоздали? Здорово запоздали! И теперь вот расплачиваемся».

Осторожный стук в дверь прервал его мысли.

— Не заперто, — откликнулся Шандор.

Стук повторился.

— Кто там? Входи!

Поднялся, закутался в шаль, открыл дверь. И не обрадовался. Вошел мастер Пал Ваш. Он чуть навеселе. На лбу и щеках засохшие струпья.

— Это я, Шандор бачи… твоя совесть. Не ожидал?

— Ну и морда у тебя!.. Если у совести такая бесстыжая рожа, то пусть она убирается ко всем чертям.

— Какая ни есть, а все-таки своя. Собственная! А ты вот на бабу смахиваешь. Ладно, Шандор, не ругаться пришел с тобой. Значит, дома? Не пошел на демонстрацию? Очень хорошо. Я так и думал. Молодец!

— Чего ты ко мне лезешь? Чего ищешь?

— Не кричи на меня, Хорват! Тридцать лет мы с тобой в тишине прожили, а теперь… Страшно оставаться со своими мыслями, оттого вот и вполз сюда, локтя твоего ищу. А ты брыкаешься! Эх, лобастый! Не только соседи мы с тобой, а еще и рабочие люди, главные ответчики за судьбу Венгрии. Ум хорошо, а два лучше. Давай подумаем, посоветуемся, как нам сегодняшний день прожить и что делать завтра.

— Какой ты советчик? Хлебнул?

— Ну, выпил. А какое это имеет значение? Я с тобой разговариваю, я, мастер Пал Ваш, а не горькая.

— Ну так вот, уважаемый Ваш, сначала проспись, а тогда и посоветуемся, что и как. — Он тихонько подтолкнул соседа к двери, — Иди, Пал, иди!

— Пойду, но совесть все-таки оставляю рядом с твоей. Она не позволит тебе…

Выпроводив соседа, Шандор подошел к буфету, достал литровую бутыль крепчайшего рома, поднял ее над головой.

— Можно или нельзя? Бей друга добром, жалей разумом, гневайся правдой, люби верой, подслащивай солью… Можно, пей, кто пьет — до смерти проживет.

В «Колизей» мимоходом заглянула Каталин. Пришла проведать больного, а он…

— Что делаешь, Шани? Брось!

Ее испуганный крик образумил Шандора бачи. Бережно поставил бутыль на место.

— Зачем же бросать такое добро? Пусть дожидается своего часа. На цвет я его испытывал, ром этот ямайский.

— Бесстыдник, хоть не ври!

— Все врут, а мне уж и нельзя.

— Ложись!

Кряхтя и охая, он завалился на диван. Каталин села рядом с ним.

Засыпаны цветами Бем-отец и Шандор Петефи. Молодежью заполнены площади имени Бема и Петефи. Чуть ли не все юноши и девушки Будапешта пришли на поклон к революционной доблести и славе своих революционных предков. Шумят. Смеются. Поют песни. Декламируют стихи. Размахивают трехцветными флажками, алыми звездами, водруженными на древках, украшенных лентами. Ни одного хмурого, злого, мстительного лица не видно в рядах демонстрантов. Нет еще ни гербов столетней давности, ни враждебных лозунгов. Они появятся позже. Злобные и мстительные примкнут к демонстрантам в другом месте: на площадях Яса и Мари, Пятнадцатого марта, на улицах Кошута и Ракоци.

• Предыдущая
• 25/74
• Следующая