Черные колокола - Авдеенко Александр Остапович - Страница 24

• Предыдущая
• 24/74
• Следующая

— Отнесу лекарство отцу… — Жужанна вышла и через минуту вернулась. — Ну!.. Что еще?

— Все! Выговорился. Жду твоего слова.

— Зачем тебе мои слова? Ты прекрасно знаешь, что происходит со мной.

— Тяжко мне это знать… Ты очень переменилась, Жужика. Я полюбил тебя не такую.

Сдерживаемое ожесточение вспыхнуло в Жужанне.

— И я привыкла к другому Арпаду. Любила твое голодное, оборванное детство, черные разбитые руки слесаря, партийное подполье, тюремные годы, молодые седины… Любила и твердо верила, что мой Арпад — самый чистый, самый справедливый человек на земле. Ты не можешь никого обидеть понапрасну. А ты… оказывается, ты все можешь. Не люблю. Ничего в душе не осталось. Пусто. Все перегорело.

— Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Последняя инстанция. Что ж, надо идти, отбывать наказание. — Он устало поднялся, взял шляпу, проутюжил ее смятые поля ладонью.

— Эх, ты… Даже в такую минуту не нашлось у тебя человечности. Страдать и то разучился.

— Девчонка, что ты понимаешь в страданиях? — Арпад схватил руку Жужанны и сейчас же отбросил ее, словно обжегся. — Много в своей жизни я видел костоломов, но ты, пожалуй, самый жестокий. А я надеялся, что ты и в самом деле пойдешь со мной на край света… Тюремщики любили пытать меня вот так же…

— Не надо! — Жужанна умоляюще посмотрела на Арпада.

— Нет, надо!.. Семь дней не давали пить, а на восьмой принесли сифон газированной воды, положили передо мной протокол и улыбнулись: «Подпиши, что виноват, и пей сколько хочешь». Я смахнул со стола ледяную запотевшую бутыль. Нет и нет! Меня втолкнули в темную камеру, чтоб отдохнул в ожидании новых пыток, И там я, зажмурившись, опять пил то, что уже не раз переработал мой истерзанный мочевой пузырь… Не подписал тогда, не подпишу и теперь! Счастливо оставаться, прекрасная мечта!

— Постой! — Жужанна бросилась к Арпаду. — Прости, я не хотела обидеть тебя. Со мной такое творится… Да, замордована: и Дьюлой, и отцом, и тобой, и жизнью. Во многом чувствую, ты как будто прав, но… Убежден ты в своей правоте — и не можешь убедить других, доказать свою правоту.

— Докажу! Если бы Дьюла Хорват и его друзья в свое время получили должный отпор, сегодня бы не появился на свет божий этот позорный ультиматум клуба Петефи, не была бы спровоцирована молодежь, не пришел бы к вам этот хлюст, американский корреспондент.

— Спровоцирована?.. — Снова сомнение, горечь и ожесточение охватили Жужанну. — Разве требования студентов несправедливы?

— Сейчас это не имеет первостепенного значения.

— Имеет! Это главное.

— Главное сегодня — контрреволюция.

— Какая контрреволюция? Что ты говоришь? Мартон — контрреволюционер?!

— Не о Мартоне речь. И не о таких, как он. Товарищ Хорват, ты недооцениваешь своих врагов! Не видишь, сколько их вокруг тебя и как глубоки их корни в твоей земле. Вспомни, где живешь! Венгрия — первое фашистское государство. Адмирал Хорти — первый фюрер в Европе. Белая гвардия Венгрии утопила в крови пролетарскую революцию и передавала свой палаческий опыт гитлеровским головорезам, фалангистам Франко, чернорубашечникам Муссолини, американским куклуксклановцам и японским драконам. Двадцать пять лет свирепствовал фашизм в Венгрии. Подумай, какое у него потомство! Оглянись на сорок первый год! Сотни тысяч мадьяр хлынули в Россию, воевали за дело Гитлера, Хорти, Муссолини. Десятки тысяч их погибли. Остались вдовы, подросли сироты… Не все хортисты заводчики, банкиры, не все офицеры, воевавшие на Дону, под Воронежем оптовики, бакалейщики, князья, генералы, герцоги, держатели акций, помещики, управляющие и их разномаствые холуи сели за решетку или удрали за границу. Большинство их живет и работает в Венгрии. На заводах. В институтах. В государственных учреждениях. Ждут удобной ситуации. И вот дождались. Это они подтолкнули нашу молодежь на край политической пропасти. Подумай, Жужа, что творят твоя братья! Размахивают дубиной демонстрации, угрожают своему правительству! Демонстрации всегда были народным оружием, народ обращал это оружие только против своих поработителей. А теперь? Правильно поступило правительство, не разрешив демонстрацию. Это крепкое предупреждение злобствующим подстрекателям из клуба Петефи, тем, кто хочет загребать жар руками молодежи. Дьюла Хорват и его единомышленники ответят за свое подстрекательство. Доберемся и до их вдохновителей. Не сегодня, так завтра.

Жужанна молчала. Не соглашалась с Арпадом, не возражала ему. По выражению ее лица, по ее глазам он понял, что зря волновался, впустую потратил столько слов. Не понимает она его. Далекая. Чужая.

— Что же ты молчишь, Жужа? И теперь еще не согласна со мной. …

Она медленно подняла голову — брови сдвинуты, глаза темные, страдальческие, на щеках ни кровинки. Сказала глухим голосом:

— Только Ракоши и его окружение виноваты в этой буре.

— Виноваты! — воскликнул Арпад. — Я тебе не раз говорил об этом. Считали себя умнее народа, возносились над ним, транжирили трудовой и политический энтузиазм людей. Да! Если бы не были такими, то ни кружку Петефи, ни двурушникам Имре Надя, ни черту и дьяволу, никому в мире не поднять молодежь на демонстрацию.

— Правильно. Так чего же ты…

— И все-таки я против разрешения демонстрации. В народной Венгрии, такая попытка воздействия на правительство только нашим врагам принесет пользу, а не партии, не народу.

Жужанна нетерпеливо и с откровенным пренебрежением перебила Арпада:

— Боишься? Народ всегда прав! Между прочим, этому нас когда-то учил доктор Арпад Ковач. А теперь он, кажется, отрекается от своих слов?

— Не отрекаюсь!.. До чего же бездарным учителем был доктор Ковач! Все самые искренние старания оказались напрасными. Впрочем, мой талант тут ни при чем. На почве, обработанной Дьюлой Хорватом, не может пустить ростки и прижиться ни единое доброе зернышко. Приходится только жалеть…

— Себя лучше пожалей, несчастный ортодокс! Ни тюрьма, ни перебитые ребра не образумили тебя.

— У меня может меняться настроение, но не мировоззрение. Я верил и верю в партию. И даже твоя душещипательная демагогия не может поколебать меня. В общем, хватит дискутировать. Договорились, что называется, до ручки.

В зеленоглазом ящике захрипело, зашипело, и опять на смену патефонной пластинке с вальсом Штрауса пришел диктор с патетическим голосом. Еле сдерживая ликование, он вещал:

— Граждане! Министерство внутренних дел Венгерской Народной Республики, исполненное веры в чистые, благие порывы нашей чудесной молодежи, отменяет свой запрет на студенческую демонстрацию и призывает всех жителей Будапешта не чинить никаких препятствий демонстрантам и соблюдать должный порядок.

Во время правительственного сообщения все, кто были в квартире Хорватов, вышли в «Колизей». Шандор, Катица, Жужанна слушали молча. Дьюла и Киш — с нескрываемым злорадством. Арпад — с болью и гневом.

Когда умолк диктор, Арпад подскочил к радиоприемнику, бешено забарабанил кулаками по его зеркальной сияющей поверхности.

— Глупость! Преступная глупость! — Он круто повернулся к Жужанне. — Видишь, даже теперь не сдаюсь. И в худший час не сдамся.

Дьюла переглянулся с Кишем, и спокойно заметил:

— Да, вашему упорству, доктор, может позавидовать его превосходительство… осел.

— Вот именно! — закивал радиотехник и осклабился.

Арпад глубоко надвинул шляпу, пошел к двери. Только одну Жужанну удостоил кивком головы:

— До свидания, Жужа! Ты еще не раз вспомнишь сегодняшний день. Выздоравливай!

— А как же! Непременно, — подхватил Киш.

Глаза Жужанны закрыты. Руки опущены.

Ласло Киш захлопнул за Арпадом дверь, засмеялся:

— Видали?! Слыхали?!

Дьюла подошел к сестре, бесцеремонно, жестом грубого врача оттянул ее веки, раскрыл глаза.

— Ну, больная, почему молчите? На что жалуетесь?

Жужанна оттолкнула брата, ушла к себе.

— Вот оно какое, твое счастье, доченька! — вздохнула Каталин. — А разве я не предупреждала?

• Предыдущая
• 24/74
• Следующая