Трудный Роман - Марчик Георгий - Страница 38

• Предыдущая
• 38/47
• Следующая

Он-то думал, что мы не знаем о его дне рождения. Едва раскрыл журнал и взялся за ручку, как, пожалуйста, распахивается дверь, и наши девчонки и мальчишки волокут ему прямо на стол эту доску и цветы. По задуманному ритуалу. И Синицына бахает: «Примите, Иван Савельевич, поздравления» — и прочее, и прочее. Он как встал, оторопелый, так и застыл. Рот раскрыл, глаза испуганно вытаращил. «Это что такое, зачем?» — лепечет. Потом пришел в себя. Но еще до конца не сообразил. С апломбом заявляет: «Во-первых, я принципиально против личных юбилеев. Во-вторых, да будет вам известно, я подарки принимаю только ископаемыми и минералами, как гоголевский почтмейстер — щенками». А потом-таки дошло до него, осмотрел эту самую доску с навигационными приборами, даже цветы осторожно понюхал и растрогался невообразимо. «Я, говорит, никогда в жизни таких подарков не получал. Славные вы ребята, — говорит. — В хорошее время живете». Весь урок рассказывал о партизанах…

Был там у них один паренек — Петька. Ноги у него не было с детства по самое бедро. Но был необыкновенно сильный. Двухпудовиками играл, как мячиками. Уходил отряд в лес, в партизаны, и он увязался. «Петька, ты куда?» Смеется: «А я не хуже вас буду». И прыг да прыг на костылях за всеми. Ну что ж. Стал и он партизаном. Да еще каким! Часто ходил в разведку — безногому у врагов больше доверия. Хотя нелегко было Петьке. Отступал однажды отряд через болото. Другие с кочки на кочку, а у Петьки то костыли провалятся, то нога.

И вот однажды схватили его немцы. Повели расстреливать. Петька песню запел. Про матроса Железняка. Подвели к забору. А он костыли в солдат бросил, а сам подпрыгнул, подтянулся, мигом перемахнул через каменный забор тюремного двора. Мимо как раз проходил немецкий офицер. Петька догнал его на одной ноге. Схватил за горло, повалил и задушил. Так его и застрелили.

Иван Савельевич тоже побывал в гестапо. Чудом спасся. Его партизаны отбили. У него руки все переломаны. Сколько пытали, били… Кто-то спросил: а больно было? Он ответил: когда дело идет о самом святом, любые пытки вынесешь. А если, мол, о физических ощущениях, то самые из них неприятные, когда пальцы рук закладывают в дверной косяк. Пожелал, чтобы мы всего этого никогда не испытали.

Костя кончил говорить. Мать вздохнула:

— Боже мой, сколько люди вынесли, сколько выстрадали…

Лишь Романа не было на воскреснике. И ни один человек в классе не спросил, почему он не пришел. Вроде так и должно было быть. Все сознательные — один он эгоист, одному ему наплевать на общее дело, на капусту для москвичей и на монумент защитникам столицы. Но ему-то не наплевать. Зачем же все так представлять? Правда, возможно, кое-кому и хотелось, чтобы он не пришел. Еще когда Чугунов объявлял всем резолюцию комсомольского собрания, он недвусмысленно посмотрел в его сторону. И подчеркнул с намеком, может быть, даже со скрытой враждебностью:

«Остальные по личному желанию. Для них явка не обязательна. Ну, а те, кто собирается вступать в комсомол, подумайте сами…»

Роман ведь хотел пойти. С вечера приготовил какие-то старые резиновые сапоги и лыжный костюм. Настроился поработать. Чего там таскать? Капусту? Пожалуйста. Морковку, картошку, лук? Пожалуйста. И когда Женя подошла, спросила, не забудет, придет ли, уверенно пообещал: «А как же? Непременно приду!»

Быстренько собрался, натянул на себя старый спортивный костюм, резиновые сапоги и помчался вниз по лестнице. И зря. Надо было на лифте. А так подвернул ногу. Аж слезы покатились. Все лицо перекосило от боли. Еле-еле дотащился обратно до своей квартиры.

Кому ни звонил, уже ушли на воскресник; так и не смог предупредить, что он не нарочно не пришел, а потому, что ногу подвернул. И надо же — через час все прошло. Всякую там боль и опухоль как рукой сняло. Кто теперь поверит, что он не пришел действительно потому, что подвернул ногу?

Да и оправдываться было бы верхом унижения. Благо бы спросили, а так никто ничего. Вроде бы все в порядке вещей. Правда, в глазах таится недоверие. Да весь следующий день оживленных разговоров о воскреснике хоть отбавляй. И еще краем уха слышал, как Наташка Семенцова говорила Жене, да и то, может, не о нем. «Нескладно как-то получается. Толкует о высоких материях, а сам на воскресник не пришел».

И Женя сама не своя. Растеряна, удивлена, обескуражена. И тоже молчит. Как в рот воды набрала. Ну их всех, чудаки какие-то.

Но откуда же у него самого взялось это поганое ощущение неловкости, словно он и впрямь в чем-то виноват? Ведь не виноват. Неужели вот так и возникает неуверенность в себе, комплекс неполноценности? Какая чепуха!

Уж очень неприятно, что такая ситуация, что тут опять что хочешь ему можно приписать. Не пришел — ага, значит, чуждаешься, сторонишься, нос воротишь от общего дела. Пришел — ага, значит, из корыстных побуждений, ради карьеры: нужно вступать в комсомол, так сразу прибежал. Куда ни кинь — всюду клин. Но ведь глупо все это. Как глупо! Убежденный карьерист никогда даже не задаст себе подобных вопросов.

«На ринг вызывается пара боксеров полулегкого веса… Приготовиться следующей паре… — объявил судья-информатор. В его голос вплетались обрывки фраз, говор из судейской коллегии и шум из зрительного зала. — Эту пару судят… боковые судьи…» — продолжал торжественно и бесстрастно вещать голос информатора из небольшой коробки прямо над ухом Кости.

Он не спеша переодевался. В гимнастическом зале душновато. Терпко пахло потом, кожей и канифолью. Но это был привычный и даже приятный запах. До начала его боя оставалось менее часа. Пора было разминаться. Выступает последняя пара полулегковесов. Затем пройдут легкачи, и тогда наступит очередь первого полусреднего веса. Адик Круглов уже готовился. Свирепо наклоняя вперед голову, он бил короткими ударами по лапам с резким свистящим придыханием. Потом стал прыгать через скакалку.

Каждый из боксеров занят своим делом. Одни разминались. Другие сидели на скамьях, полностью готовые к выходу на ринг. Третьи уже отработали свое, они обсуждали прошедшие бои: победители — снисходительно-весело, с плохо скрываемым торжеством; побежденные — довольно кисло и скучно, однако всячески стараясь скрыть разочарование. Те, кому предстояло выступать, держались особняком, каждый сам по себе. Большинство обычно в оставшееся от боя время предпочитает побыть наедине с собой. Нужно сосредоточиться, собрать в кулак волю, настроить себя на предстоящую схватку. Даже если спортсмен среди оживленной группы сам говорит или смеется — все равно сейчас он как бы один на один с собой.

В эти минуты Косте ни о чем особенно не думалось. Беспокоило, что секундантом у него будет Мельников — боксер совсем иного темперамента и стиля, человек уже очень взрослый и не совсем ему приятный. Неумеренно самонадеянный и эксцентричный. Но его назначил тренер, и ничего не оставалось, как принять это за должное: Савченко крепкий оказался орешек, вспомнил Костя. Сухой, жилистый, длинноногий, прыгает, как козел. А руки тоже длинные, как грабли. А бьет — точно хлыстом щелкает. Пожалуй, он один из немногих, кто сейчас употребляет свинг, давно вышедший из практики боковой удар. Кажется, Агуренков очень мастерски им пользовался. Но Савченко можно — у него подходящая комплекция. Хотя еще неопытен. Слишком раскрывается и лезет на рожон: бей — не хочу. Вот и получил такую штуку по челюсти, что у него ножки подломились в коленках и он тюкнулся головой о настил. Рефери испугался, смешно засуетился и даже считать не стал, объявил победу нокаутом. В раздевалке, понюхивая ватку с нашатырным спиртом, Савченко удивлялся: «И как же я наткнулся на удар? Ну, не помню. Ничего не помню».

Потом был Бубнов — спокойный и техничный боец из «Спартака». С ним работали практически на равных. Косте бой доставил даже какое-то особое удовольствие. Оба они не нахальничали, зря не суетились, старательно демонстрировали свое умение, не нарушали правил, действовали чисто и культурно. «Обмен любезностями при помощи жестов» при небольшом преимуществе Кости закончился его победой.

• Предыдущая
• 38/47
• Следующая