Санкт-Петербург – история в преданиях и легендах - Синдаловский Наум Александрович - Страница 107
- Предыдущая
- 107/126
- Следующая
Но вернемся в описываемое время. Однажды ночью из небольшого скверика между улицами Красного Курсанта и Красной Конницы на Петроградской стороне исчезла мраморная копия скульптуры бессмертного Фидия «Лаокоон», исполненная самим Паоло Трубецким. На другой день ее будто бы видели во дворе Русского музея, по необъяснимой иронии судьбы стоящую рядом с опальным памятником Александру III того же Трубецкого. Сразу же родилась легенда о том, как это случилось. Якобы в среднюю школу, что находилась рядом со сквером, пришел новый директор. Высоконравственный отставной замполит с партийно-педагогическим образованием по дороге в школу увидел своих питомцев – и девочек и мальчиков вместе! – играющими в сквере вокруг обнаженных фигур несчастного Лаокоона и двух его сыновей. Глубоко оскорбленный вызывающей безнравственностью этой картины, директор поставил перед руководством вопрос ребром: или он – или эти голые мужчины, пусть они даже и древние греки. Так якобы и была решена судьба «Лаокоона».
Ценители живописи начала XX века вдруг начали замечать, что время от времени из залов советского искусства в Русском музее на короткое время исчезают полотна Малевича, Шагала, Петрова-Водкина. Ленинградская молва связала эти загадочные исчезновения с посещениями города московским гостем, секретарем ЦК КПСС А. П. Кириленко, который, приезжая в Ленинград, любил будто бы наведываться в Русский музей. К его приезду тщательно готовились и срочно убирали в запасники полотна авангардистов. Советское искусство должно было быть идеологически выдержанным и незапятнанным.
Курьезную легенду рассказывают работники Кунсткамеры. Среди экспонатов этого прекрасного музея находится скелет человека огромного роста – солдата полка, к которому был приписан Петр I. Однажды, неизвестно при каких обстоятельствах, был утерян череп этого скелета. Измученные постоянными вопросами нахлынувших после войны экскурсантов, музейщики укрепили на шейных позвонках скелета какой-то более или менее подходящий череп. Коварные вопросы действительно прекратились. Но с тех пор, рассказывает легенда, этот скелет бродит ночами по Кунсткамере в поисках собственного черепа. По другому варианту той же легенды, скелет, лишенный собственного черепа, принадлежал выездному лакею Петра I Николаю Буржуа, о чем мы уже говорили.
С понятной досадой и явным разочарованием узнали вдруг ленинградцы о невосполнимых потерях в своем островном хозяйстве. Целых сто лет количество островов, на которых раскинулась северная столица, было предметом истинной гордости всякого петербуржца. Их было ровно 101, и именно эту цифру указывали все путеводители и справочники, начиная с 1860-х годов. Чуть меньше, чем в Венеции, но все же… Так оно и было в действительности. Но в 60-х годах следующего, XX, века очередная «ревизия» островного хозяйства выявила лишь… 42 острова. Таким оказался итог человеческой деятельности только одного столетия. Засыпались каналы, намывались отмели, перемещались русла ручьев и каналов, спрямлялись протоки и реки… Короче, живем мы на 42 островах, и нет уверенности, что эта цифра останется неизменной. Но красивая легенда о 101 острове – всего лишь на чуть-чуть меньше, чем в Венеции, – так и осталась жить среди петербуржцев.
Излюбленным сюжетом городского фольклора стала тема золотых кладов, оставленных будто бы теми, кто покинул Россию после революции. Мы уже знаем о легендарной люстре Елисеевского магазина, о кладе, якобы замурованном в стенах старинного елисеевского дома на Мойке. На этот раз героем легенды стал безымянный наследник умершего в эмиграции петербургского креза, сумевшего будто бы перед бегством из Петербурга спрятать золото под полом одного из номеров гостиницы «Европейская». Его наследнику удалось после войны ненадолго, в составе какой-то делегации приехать в Ленинград и поселиться в том же номере «Европейской». Едва дождавшись ночи, он лихорадочно вскрыл паркет и обнаружил-таки металлическую коробку, укрепленную мощным болтом на межэтажном перекрытии. Полночи ушло на преодоление сопротивления металла. Наконец последняя перемычка перепилена. Через мгновение гробовую тишину ленинградской ночи взорвал страшный грохот… рухнувшей в ресторанном зале хрустальной люстры. Интурист в ужасе отшатнулся от образовавшегося в полу пролома и, уж никто не знает как, постарался навсегда покинуть Россию.
Волнующая тема случайного обогащения не сходила с аскетических уст советского человека. Рассказывали истории о фантастических приработках. Героями городских легенд становились подпольные богачи – таинственные владельцы пунктов по приему утиля, кооператоры, отсидевшие по десять лет дельцы. Рассказывали про «свадьбу наследников двух промкооператорских кланов, устроенную на станции метро „Пушкинская“, мимо которой в ту ночь поезда пролетали, не останавливаясь».
Выдавалась за правду легенда об удачливом милицейском наряде на Пискаревском мемориальном кладбище. Как известно, на кладбище сложилась традиция, покидая мемориал, бросать в бассейн монеты. А вечером, после закрытия кладбища, милицейский наряд, постоянно дежуривший при мемориале, в полном составе уходил на промысел. Сержант, раздевшись, залезал с сачком в фонтан и тралил, ефрейтор стоял на страже, а рядовой складывал горсти мелочи в мешочки. Поработают, выпьют, поделят деньги и ждут следующего дежурства.
Только однажды в полночь сержанту приспичило по-большому. Вышел он в темь глухую, в дождь проливной, зашел в могильную чашу, присел, полы шинели за голову закинул. Все бы ничего, да встать обратно не может. Тянет его потусторонняя сила вниз. Осквернил, значит, святое место, оскорбил прах погребенных. Вот Бог и наказывает. Ополоумевшего от ужаса несчастного сержанта нашли через полчаса: «сидит и скулит, глаза зажмурены, уши руками зажал, а полой шинели прочно наделся на сломанное острие могильной оградки за спиной. Окликнули – скулит. Отцепили, подняли – скулит». На другой день сдали сержанта в психушку. Не гневи Бога. Не оскверняй прах. Не обогащайся.
В небогатом лексиконе советского человека появилось новое слово – «психушка», в значении – специальное отделение КГБ по излечению инакомыслящих. Вначале это воспринималось как курьез, нонсенс. В легенде о ныне покойном Алексее Григорьевиче Сорокине, известном в университетских кругах эстете и монархисте, который будто бы, садясь в такси, хлопал водителя по спине тростью и бросал: «На Подьяческую пошел, хам!», психушка – это просто больница. В истории болезни Сорокина была еще сравнительно аполитичная запись: «Предпочитает нюхать кокаин в парадных стиля барокко». Будто бы Сорокин был ею до крайности возмущен: «Это хамство. Это какое-то жлобство, я не настолько узкий человек, я люблю и модерн, и рококо…»
Но уже в 70-х годах в больницах города были выделены специальные койки для осужденных на принудительное лечение интеллигентов, в основном неугодных и строптивых художников и поэтов. По местной легенде, в больнице для умалишенных на Пятнадцатой линии Васильевского острова такая койка передавалась по наследству. Так, Алексею Хвостенко она будто бы досталась от будущего лауреата Нобелевской премии Иосифа Бродского. В то время убедить советского человека в том, что эти люди на самом деле психически больные, было достаточно легко. Еще бы! Если верить одной легенде, Иосиф Бродский, увидев однажды в детстве галерею лауреатов Нобелевской премии, будто бы задумчиво проговорил: «Я тоже буду в их числе». А художники из «круга Михаила Шемякина», по преданию, устраивали в Михайловском саду живые картины, полностью повторяющие «Завтрак на траве».
Кандидатов в пациенты подобных политических клиник было достаточно. Еще в конце пятидесятых годов разгоряченные первым обманчивым теплом пресловутой оттепели, хмельные от воздуха кажущейся свободы ленинградские фрондеры будто бы прямо на гранитной набережной Невы, против ворот Летнего сада, вывели белой масляной краской: «Да здравствует Пастернак!» Легенда молниеносно разнеслась по Ленинграду в самых фантастических вариантах. Говорили, что эту лаконичную формулу протеста против предпринятой при Хрущеве попытки скомпрометировать замечательного поэта, лауреата Нобелевской премии видели на стене Петропавловской крепости, на брусчатке Дворцовой площади, на колоннаде Исаакиевского собора – по одной букве на каждой колонне. Все попытки кагебешников уничтожить крамольную надпись, согласно легенде, заканчивались неудачей. «По утрам, когда камни обметывает ночным инеем», мятежные буквы отчетливо проступали вновь.
- Предыдущая
- 107/126
- Следующая
