Третья истина - "Лина ТриЭС" - Страница 122

Раздался свисток.

– Ага, хорошо,– удовлетворенно произнес Виконт. – Охрана все-таки есть. Слава Богу! Раз так – все в порядке. Пошли!

– Побежали!!!

– Куда торопиться? Не больше четырех утра. Он подождет.

– Кто???

– Тот, который свистит.

– Да от него! Вот нас поймают, я скажу, что кто-то дурачился – поэтому попались.

– Александрин, не увлекайся. Никто не собирается нас ловить.

Они пошли медленно и их никто не догонял.

Примечания – перевод старинной неаполитанской песни, которую пел Виконт:

¹Почему, когда ты видишь меня,

У тебя, как у кошки, встает шерстка дыбом?

Девочка, что я сделал,

Что ты не хочешь меня видеть?

Я так тебя любил!

И люблю, и ты это знаешь!

Я очень сильно люблю тебя,

А ты не думаешь обо мне.

Я очень сильно люблю тебя,

А ты не думаешь обо мне.

2 Ночью все спят,

а я, как мне заснуть?

Думая о своей девочке,

Я чувствую, что теряю силы!

Бьют четверти часа,

одна, вторая, третья...

Я очень сильно люблю тебя,

А ты не думаешь обо мне.

Я очень сильно люблю тебя,

А ты не думаешь обо мне.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА 1. ПЕТРА ТВОРЕНЬЕ .

До Петрограда было еще далеко, как до Солнца. Ну, может быть, чуть-чуть ближе. Короткими переездами они добирались и на попутных, и в каком-то украинском, специальном, не подлежащем проверке, вагоне, подкупив неподкупного проводника. Деньги, золото (откуда все это у Виконта?) мало интересовали потомственного железнодорожного служащего – «пятьдесят лет при вагоне», скорее, пугали. Но брелоки на цепочке в виде слонов, башенок, туфелек и чего-то уж совсем никчемного привели его в состояние восторженного трепета:

– Внучушке… внучушке… Шонечке… Шолнышку дедулину яшному-прекрашному... штучечки-игрушечки… Дедуля привезет Шонечке-шчаштьицу. Шейчаш, мои хорошие, шейчаш, в моей купе поедете…. Кипяточка рядом, по надобношти – рядышком… Вы Шонюшке моей радошть дарите, а штарику – шонюшкину любовь...

Так и доехали в купе проводника до Пулкова. А дальше Виконт почему-то решил идти пешком. Саше, которая еще по прибытии на станцию, где Виконт решительно покинул «меблированную комнатку», была уверена, что оказалась непосредственно в сердце Петрограда, этот пеший довесок пути был не в радость. Поэтому в отличие от неунывающего землепроходца в темно-синей куртке, барышня в специально надетых для встречи с бывшей столицей приталенной желтой жакетке и кокетливом тоненьком платочке, держала путь в хандре и брюзжании.

Она обратилась к Виконту с хмурым вопросом, долго ли идти, и услышанное в ответ безаппеляционное: «Не меньше трех часов! Если назрели претензии, Александрин, обрати их к Петру Великому, это он затеял строить город так далеко от Пулкова, то есть от шведской мызы Пурколовской» – доконало ее окончательно. Не обделенная в литературе популярностью «последняя капля» сочно шлепнулась в чашу ее терпения и, разумеется, оказалось, что там и без нее было полно. Саша начала все больше отставать и смотреть исподлобья в спину Виконта взглядом, в котором последовательно сменялись усталость, жалость к себе, обида, тоска, боль тела и сердца, разочарование и, наконец, негодование, почему он всего этого не замечает. Так увлечен предстоящим, думает о своем, видно, вспоминает что-то… И несется, несется вперед!

Слезы, закипев на «тоске», стали медленно изливаться на «боли». В тот момент, когда «негодование» готовилось к превращению в «отчаяние», спина Виконта, преломившись в слезах, сменилась не менее искаженным фасадом, который стал быстро приближаться.

– Александрин! Это уже совсем не к чему, не жалей себя. Здесь нет изверга, влекущего за собой ослабевшее от болезни дитя. Прогулка по Царскосельской дороге! При прекрасной погоде. Вокруг, заметь, весна, сады цветут, птицы. Рай.

– Вы как-то уже рассказывали про весну и про птиц,– проплакала Саша.

– Я не рассказываю, я обращаю твое внимание... Они вокруг! – он широко взмахнул руками, приглашая полюбоваться. Но Саша упрямо смотрела вбок, сознавая, что слезы уже свободно скатываются по щекам:

– Не пойду дальше ни шагу, ни к чему все это. Мыслимое дело – идти пешком из города в город? Мы живем в двадцатом веке…

– Не напоминай мне несчастья моей жизни…

– Какое, какое несчастье?

– Да что говорить. Идем. Средняя Рогатка совсем близко, а это, можно считать, мы в Петрограде.

– Ну, и не говорите. Не надо. Вы – всегда так! Вы меня ничуточки не уважаете, не верите в мой ум, хотя бы немного, дразните и мучаете, не смóтрите совсем! – она села на обочину и горько зарыдала, добавляя все более и более надрывные ноты. Он присел рядом и развернул ее к себе:

– Александрин! Что за выяснение отношений посреди дороги? Для этого необходим хотя бы минимальный комфорт. Отложи. Умыть тебя? – Он отвинтил крышку их большой фляги и, плеснув на руку воды, тщательно и бесцеремонно вымыл ей лицо. Потом в ход пошел очередной платок. Саша не сопротивлялась. Это лучше, чем идти впереди, не обращая на нее внимания!

– Еще поплачешь, или уже спать?

– Ладно, – шмыгая, согласилась Саша, – Спать.

Виконт поднял ее на руки, а она, обретя нежданное, но желанное удобство, сочла за необходимое выразить одобрение:

– Помните, Поленька, как вы когда-то терялись, если я плакать начинала? А теперь: раз, раз – и приводите меня в порядок!

– Александрин! Ты говоришь о себе, как о стихии!

– Виконт, – теперь, когда ее голова покоилась на его плече, она почувствовала тягу к задушевной беседе, – а вот вы всегда так спокойно воспринимаете беспощадно-коварные пинки судьбы...

– Саша! Я же все-таки мужчина, а не истеричная дама-психопатка! И какие такие беспощадно-коварные? Что за слог у тебя?

– Опять не нравится? Закончились ошибки в орфографии, теперь вы недовольны стилем?

– Закончились? Ты меня радуешь, просто радуешь. Только этого не может быть. – Виконт отвечал, приязненно оглядывая окрестности, и изредка, с таким же выражением посматривая на нее. Она сочла момент уместным:

– Знаете, что? Давайте поговорим.

– Давай. Самое время.

– Вот, я обращала внимание, что другие люди, ладно, не улыбайтесь, дети моего возраста, как-то постепенно становятся взрослыми…

– А ты стала внезапно и бесповоротно. Понимаю.

– Поль! Посерьезнейте, пожалуйста. У них происходит, ну как будто постепенное растворение взрослого в детском. А у меня – как это вы тогда, в церкви говорили, когда расписывали? – эмульсия.

– Что у тебя? А! Молодец, запомнила! Сравнение подходит: детское и взрослое присутствуют, но не смешиваются. Мне тоже приходило такое в голову. О тебе.

– Виконт! Именно это называется родство душ! Точно так думали?

– Слово в слово.

– Вы опять… А хорошо ли, что вы несете и несете меня, я же уже не больная?

– Хорошо.

Саша немедленно успокоилась этим более чем необоснованным ответом и уснула. Проснулась, уже, когда дорога оказалась освещенной не утренним, а дневным светом. В голове пронеслись смутные воспоминания о просыпавшейся, пока сама она спала, совести. Она тотчас попросилась вниз и объявила привал. Забота, забота о нем и немедленно. Она сумеет проявить ее только на остановке. Не нести же теперь ей его, такого огромного.

Саша подождала пока Виконт сядет, и, не откладывая дела в долгий ящик, приступила к заботам. Вон веточки какие-то в волосах. Начала с причесывания, но увлеклась вариантами зачесов, и вместо материнского ухода в ее действиях проявилось нечто, что позволило Виконту изречь:

– Вот, и в куклы играть любишь еще.