Перевёрнутый полумесяц - Зикмунд Мирослав - Страница 6

• Предыдущая
• 6/81
• Следующая

Это значит: «Я — дорожник «двадцать четыре», живу в трехстах метрах (от дороги влево), добро пожаловать ко мне…»

Край вокруг зелен и красив; искрящееся солнце освещает его; слева внизу течет Дрина, прозрачная река, своей чистотой напоминающая Ваг под Татрами. «Гей, горе гай, доле гай»[2], — воспоминание разом превращается в песню — песню на два голоса.

Но тут впереди показывается острие минарета. Первый минарет на нашем пути. Сколько же времени теперь будут сопровождать нас по дорогам мусульманского мира эти остро заточенные карандаши, пишущие на небосводе? Мужчины здесь ходят в узких черных штанах, женщины — в цветных головных платках, закрывающих нижнюю часть лица, в подобранных широких шароварах, которые скорее напоминают поношенные брюки-гольф или сильно вытянутые спортивные брюки. Городок Биелина.

Здесь мы не только в Боснии, на Балканах, но и на Востоке!

«Укокошили его в Сараеве. Из револьвера. Ехал он там со своей эрцгерцогиней в автомобиле».

Это первое, что приходит в голову, когда останавливаешься перед трехэтажным домом на углу улицы Югославской народной армии. По правде говоря, именно эти слова Швейка и привели нас сюда. И вот уже слышишь, как Швейк благоразумно поучает свою хозяйку: «Ведь это Сараево в Боснии, пани Мюллер. Нечего нам было соваться отнимать у них Боснию и Герцеговину».

Вы скажете: тут и историческая причина, и — результат. Швейку это было ясно, а вот Габсбургам нет.

Пять высоких сводчатых окон смотрят в сторону набережной речушки Миляцки, по которой ехал эрцгерцог, наследник австро-венгерского престола, в тот памятный день 28 июня 1914 года, когда из толпы на тротуаре раздался выстрел.

Чтобы у человека, совершающего покушение, не дрогнула рука, он должен принять удобное положение и твердо встать на обе ноги. Об этом свидетельствуют и следы, навечно отпечатавшиеся в асфальте там, где юный гимназист Таврило Принцип нажал курок.

Над отпечатком двух ступней на мемориальной доске высечены слова: «На этом месте 28 июня 1914 года своим выстрелом Таврило Принцип выразил национальный протест против тирании и вековую мечту наших народов о свободе».

Конца мирового пожара, который вспыхнул после сараевского выстрела, молодой Таврило не дождался. Его увезли в Терезин, где он и умер 1 мая 1918 года.

— Это где-то в Чехии, — сказал нам служитель у бензоколонки, когда мы завели с ним разговор о Гавриле Принципе. — Это старая военная крепость, в последнюю войну Гитлер устроил там концлагерь для евреев. Гаврила там тоже замучили.

Сараево — город весьма своеобразный. Он стиснут семью горными массивами, из которых Романия самый выразительный. Несмотря на то, что здесь сейчас есть целый ряд современных зданий, он нисколько не похож на европейский город. Это сплошной памятник турецкого владычества. На картине XVIII века, изображающей Сараево, можно насчитать семьдесят два минарета. Некоторые из них и по сей день возвышаются над крышами домов и опрятными улицами; в мечети ходят отбивать поклоны поклоняющиеся аллаху, хотя османская империя давным-давно распалась, да и габсбургская монархия, временно заменившая турок, тоже канула в Лету.

Мечеть Хусрефбега, самая красивая в Сараеве, к нашему приезду уже находилась в тени, и поэтому мы отправились фотографировать соседнюю. Называется она Башчаршия, стоит на маленькой площади, а вокруг нее старые турецкие трущобы, где лавочники предлагают все, что можно еще продать. Над лавками по инерции еще висели первомайские украшения и среди них даже несколько красных флагов с серпом и молотом. В витринах большие портреты — Тито и Насера.

— Насер в Сараеве, наверно, весьма популярен?

— А вы обратите внимание на мечеть Хусрефбега, как здорово ее отремонтировали, — сказал, обращаясь к нам, продавец, у которого мы покупали ремни для переплетов гербария. — Ремонт произвели перед тем, как Насер должен был приехать с государственным визитом…

Неретва исчезла где-то в ущелье, а дорога проворно ползет в иссохшую пустыню. Если человека поводить некоторое время по каменистой пустыне в районе киренаико-египетской границы, потом завязать ему глаза и на каком-нибудь ковре-самолете перенести сюда, он не обнаружит заметной разницы. Правда, кое-где тут имеются признаки растительности, но весь край — это голый камень, раскаленный солнцем добела. Полчаса пути — и под сказочным ковром начинают расстилаться виноградники, появляются первые фиговые деревья с еще незрелыми грушками плодов. И вот мы въезжаем в Меткович.

Просто не верится, как изменилось все вокруг за это короткое время! Дорога, петляя, бежит по узкой каменной стенке, торчащей прямо посреди небольших полей, изборожденных сетью каналов. Создается впечатление, будто люди экономили здесь даже на дороге, чтобы урвать у природы лишнюю щепотку плодородной земли. Голые, выжженные солнцем горы надвигаются на самую дорогу, с противоположной стороны к полям подступают топи и болота неоглядного устья Неретвы. Поэтому тут с огромным трудом прокопали водоотводные каналы, и теперь люди добираются до поля на лодке, в лодке же сушат сено, насаживая его на деревянные жерди причудливыми, похожими на сахарную голову охапками, чтобы сберечь еще хоть вершок земли.

А сами живут в каменных домиках, втиснутых между дорогой и горой, разводят овощи на нескольких квадратных метрах почвы, которую наносили ведрами за каменную ограду. Но свое жилище человек украшает бесчисленным множеством пестрых цветов, развешивая их в консервных банках и жестянках из-под бензина по краю крыши, сажая их даже в трещины стен, — так вознаграждает он себя красотой, в которой ему отказывает природа.

За Бадьюлой дорога снова углубляется в горы, море тут словно играет в догонялки: мы его чувствуем в воздухе, а по карте оно уже давно должно быть здесь. Мы кажемся друг другу нетерпеливыми детьми, отроду не видевшими моря.

— Вон за той горой обязательно будет, давай поспорим, Юрко…

И действительно, внизу, под скалами, сверкает море, а небо над ним такое синее-синее, что мысленно прощаешь всем живописцам их «адриатическую» синеву, которую некогда считал безвкусицей. Две горные гряды, напоминающие спины гигантских китов, держат море в своем плену. Это полуостров Пелешац, и мы, следовательно, видим не море, а Неретвинскую бухту. Ну ничего, все-таки это море, Адриатика!

Что ни говори, а далматинское побережье — приятный край. И, вероятно, именно потому, что здешняя красота не вялая, не великосветская, не оранжерейная. Пляжи тут не устилают берега сплошной лентой, совсем наоборот, они скрыты под каменными утесами, точно драгоценные жемчужины. А сверху, над ними, сперва открывается картина жестокой борьбы человека со скупой природой, потом пестрая акварель необозримых лугов, затем ряды крохотных террасовых полей, как бы скопированных с инкского образца, еще выше пейзаж со стройными кипарисами и раскидистыми туями, пейзаж, какой мы неизвестно почему привыкли называть «библейским», и, наконец, неисчерпаемое разнообразие видов лазурного моря и прелестных бухт, невольно вызывающих мечтательные вздохи: «Эх, вот бы нам домой хоть одну такую, пусть совсем маленькую, с двадцатью метрами песчаного пляжа…»

А это просто фантастическая вещь: за местечком Слано попадаешь в край, где человек, вынужденный защищаться от эгоистичной природы, с таким же эгоизмом посягает на жизнь тех, от кого сам зависит. Он натаскал откуда-то плодородной почвы и засыпал ею круглые впадины, напоминающие лунные кратеры, предварительно очистив их от камней.

Тонны этих камней перетащил он на собственном горбу, чтобы из них же сложить высокие стенки, закрывающие овцам доступ к созданному таким образом царству небесному. Вам, вездесущие овцы, разрешается только сверху взирать на эту сочную зелень: она принадлежит человеку. Он засеял искусственные садики Семирамиды кукурузой и луком, а вам оставил окрестную сушь.

• Предыдущая
• 6/81
• Следующая