Возлюби ближнего своего - Ремарк Эрих Мария - Страница 53

• Предыдущая
• 53/80
• Следующая

Кроме того, Пратер и аттракционы директора Поцлоха. уже готовились к зимней спячке.

Поцлох пожал Штайнеру руку.

– Бродячие артисты привыкли расставаться. Где-нибудь мы еще встретимся.

– Конечно.

– «Ну, вот видите! – Поцлох подхватил пенсне. – Желаю вам хорошо перезимовать. Я не люблю прощальных сцен.

– Я – тоже, – ответил Штайнер.

– Вы понимаете… – Поцлох часто заморгал. – Ведь все дело, в привычке. Когда приходится встречаться и прощаться со многими людьми, как, например, мне, то в конце концов это превращается в привычку. Словно прошел от тира к аттракциону с кольцами – и все.

– Прекрасное сравнение! От тира – к аттракциону с кольцами, а от аттракциона с кольцами – к тиру. В такое сравнение влюбиться можно!

Поцлох ухмыльнулся с довольным видом.

– Между нами говоря, Штайнер, знаете, что самое страшное на свете? Скажу откровенно: самое страшное то, что все рано или поздно превращается в привычку. – Он посадил пенсне на нос. – Даже так называемый экстаз!

– Даже война, – сказал Штайнер. – Даже боль! Даже смерть! Я знаю человека, у которого за десять лет умерли четыре жены. Сейчас у него пятая. Она уже болеет. И что бы вы думали? Он уже совершенно спокойно подыскивает шестую. Абсолютно все – дело привычки! Все, кроме собственной смерти!

Поцлох небрежно отмахнулся.

– О ней никогда серьезно не думают, Штайнер. Даже на войне. Иначе бы ее больше не было. Ведь каждый твердо верит, что именно он останется жив, верно? – И он посмотрел на Штайнера, немного наклонив голову. Тот с улыбкой кивнул. Поцлох снова протянул ему руку. – Счастливого пути! А я еще должен сбегать к тиру. Проверить, хорошо ли запаковали сервиз.

– До свиданья! А я в таком случае отправлюсь к аттракциону с кольцами.

Поцлох ухмыльнулся и умчался.

Штайнер направился к вагону. Сухая листва шуршала под его ногами. Вечернее небо, безмолвное и холодное, висело над лесом. Со стороны тира доносился стук молотков. У полуразобранной карусели покачивались фонари.

Штайнер шел прощаться с Лилой. Она оставалась в Вене. Ее документы и разрешение на работу, были действительны только для Австрии. Но она все равно не уехала бы с ним, даже если бы и могла. Она и Штайнер были товарищами, судьба и ветер времени свели их случайно – и они хорошо понимали это.

Лила была в вагоне и накрывала на стол. Когда вошел Штайнер, она улыбнулась.

– Для тебя есть письмо, – сказала она.

Штайнер взял письмо и посмотрел на марку.

– Из Швейцарии. Наверняка от нашего мальчика. – Он разорвал конверт и начал читать. – Рут в больнице, – сказал он.

– Что с ней? – спросила Лила.

– Воспаление легких. Но, как видно, не тяжелое. Они в Мюртене. Вечерами мальчик стоит перед больницей и подает ей световые сигналы. Может быть, я их еще встречу, если пойду через Швейцарию.

Штайнер спрятал письмо в карман.

– Надеюсь, мальчик знает, как он должен поступить, чтобы им не потерять друг друга.

– Конечно, знает, – ответила Лила. – За это время он многому научился.

– Да. И тем не менее…

Штайнер хотел объяснить Лиле, что Керну придется трудно, если Рут вышлют к границе, но вовремя вспомнил, что они тоже видят сегодня друг друга последний раз. Поэтому он решил не говорить о тех двух, которые остались рядом друг с другом в ожидании встречи.

Он подошел к окну. На площади, освещенной карбидными фонарями, рабочие упаковывали в серые мешки лебедей, лошадей и жирафов, снятых, с карусели. Фигурки зверей в беспорядке лежали и стояли на земле, словно их совместную райскую жизнь внезапно разрушил взрыв бомбы. В снятой гондоле сидели двое рабочих и пили из горлышка пиво. Они повесили свои куртки и шапки на рога белого оленя, прислоненного к одному из ящиков. Выбросив ноги вперед, олень словно застыл, приготовившись к вечной скачке.

– Садись, – услышал он позади себя голос Лилы. – Ужин готов. Я испекла для тебя пироги.

Штайнер повернулся и положил ей руку на плечо.

– Ужин, – сказал он. – Пироги… Для таких людей, как мы, которые вечно в пути, ужин вдвоем – это уже почти домашний очаг, почти родина, правда?

– Есть на свете и кое-что другое. Но ты этого не знаешь. – Она помолчала. – Ты не знаешь, потому что у тебя нет слез, и ты не понимаешь, что значит – грустить вдвоем.

– Да, этого я не понимаю. Мы не часто грустили, Лила.

– Да, ты не часто грустил. Ты или злился, или был равнодушным, смеялся или был таким, каких вы называете храбрыми. Но это не храбрость.

– А что же это такое. Лила?

– Страх выдать свои настоящие чувства. Страх перед слезами. Страх, что тебя не посчитают за мужчину. В России мужчины плачут и остаются мужественными. А ты никогда не открыл своего сердца.

– Это правда, – согласился Штайнер.

– Чего ты ждешь?

– Не знаю. И не хочу знать.

Лила внимательно посмотрела на него.

– Садись к столу, – пригласила она. – Я дам тебе в дорогу хлеба и сала, как принято в России, и благословлю тебя на прощание – тебя, показное равнодушие. Вполне возможно, что ты и над этим будешь смеяться.

– Нет, не буду.

Она поставила на стол блюдо с пирогами.

– Сядь рядом со мной, Лила.

Она покачала головой.

– Сегодня ты будешь есть один. А я буду обслуживать тебя. Это твой последний ужин.

Она осталась у стола и подавала ему пироги, хлеб, мясо, огурцы. Она смотрела, как он ест, молча приготовила чай. Потом большими шагами пошла по маленькому вагону – гибкая и ловкая, как пантера, привыкшая к своей тесной клетке. Лицо ее приняло строгое и загадочное выражение, и внезапно она показалась Штайнеру какой-то библейской фигурой.

Он поднялся и достал свои вещи. Он уже обменял рюкзак на чемодан, как только достал паспорт. Открыв дверь вагона, он медленно спустился по ступенькам и поставил чемодан на землю. Потом вернулся.

Лила стояла, опершись одной рукой на стол, и смотрела таким отрешенным и невидящим взглядом, словно была уже совершенно одна. Штайнер подошел.

– Лила…

Она вздрогнула и посмотрела на него. Выражение глаз сразу изменилось.

– Совсем не легко просто так уйти, – сказал Штайнер.

Она кивнула и обняла его одной рукой.

– Без тебя я останусь совсем одна.

– Куда ты пойдешь?

– Еще не знаю.

– В Австрии ты будешь чувствовать себя в безопасности. Даже если она станет немецкой.

Она с серьезным видом посмотрела на него.

– Жаль, что все так получается, Лила, – едва слышно сказал Штайнер.

– Да…

– И знаешь, почему?

– Знаю. И ты это тоже знаешь.

Они продолжали смотреть друг на друга.

– Странно, – сказал Штайнер. – Ведь между нами – совсем небольшой кусочек времени, крохотный кусочек жизни. Все другое остается на своем месте.

– Это – не кусочек, это все время, Штайнер, – мягко сказала Лила. – Все наше время и вся наша жизнь.

Он кивнул. Лила взяла лицо Штайнера в свои руки и сказала по-русски несколько слов. Потом дала ему хлеба и немного сала.

– Съешь, когда будешь далеко отсюда. Тогда на чужбине тебе не придется есть хлеб вместе с горем. Ну, а теперь иди!

Штайнер хотел поцеловать Лилу но, взглянув на нее, решил этого не делать.

– Уходи! – прошептала она. – Уходи теперь…

Он пошел через лес. Спустя какое-то время оглянулся. Городок балаганов утонул в ночи, и не осталось ничего, кроме лихорадочного дыхания ночи, светлого четырехугольника открытой двери вдалеке и маленькой фигурки, продолжавшей стоять в неподвижности.

Через четырнадцать дней Керн снова предстал перед окружным судом. Полный, круглолицый мужчина озабоченно посмотрел на него.

– Я должен сообщить вам неприятную новость, господин Керн…

Керн выпрямился. «Четыре недели, – подумал он. – Нужно надеяться, что дали не больше четырех недель! А на такой срок Беер сможет удержать Рут в больнице».

– Верховный суд отклонил ваше обжалование. Вы слишком долго находились в Швейцарии. Вынужденное пребывание не оправдывается таким сроком. И потом

• Предыдущая
• 53/80
• Следующая