История русской литературы с древнейших времен по 1925 год. Том 1 - Святополк-Мирский (Мирский) Дмитрий Петрович - Страница 39

• Предыдущая
• 39/110
• Следующая

с этими чувствами odi profanum vulgus («презираю невежественную

толпу») Пушкин старался выразить и «групповые чувства», как в

знаменитом ответе французским друзьям Польши Клеветникам

России (1831). Одно из совершеннейших, не изукрашенных,

прозаических и простейших стихотворений – то, где прославляется

человечность героя, – ПирПетра Великого (1835). Но кроме этих

высоких и надличностных речей, мучения, которые он переживал по

милости Николая, Натали и общества, исторгали у него и другие

звуки. Благородная сдержанность

Полководца

разительно

контрастирует с мрачной и странной иронией Безумия («Не дай мне

Бог сойти с ума», 1833) – самые душераздирающие «безумные»

стихи, когда-либо написанные. Еще несколько стихотворений этого

типа были напечатаны только после смерти поэта.

Большинство повествовательных пушкинских поэм, написанных

после 1830 г., «стилизованы». Поэт прячется, словно под маской, за

выдуманным персонажем или сюжетом, или тем и другим вместе, и

тщательно и успешно скрывает свое человеческое лицо. Таков

Анджело – переложение Меры за меру, где Пушкин стремится

сохранить шекспировское «вольное и широкое изображение

характеров», одновременно очищая его от не относящихся к делу

елизаветинских излишеств. Из всех пушкинских сочинений Анджело

был наименее хвалим, но эта поэма проливает свет на его творческий

метод. Еще более безличны Песни западных славян (1832) –

обработка сделанной Мериме подделки под сербский фольклор в

духе русского народного эпоса; и, наконец, всего более – Сказки

(1831–1832) – цинично остроумная Сказка о попе и работнике его

Балде, замечательно восстановленный народный стих

восемнадцатого века; лукаво-ироническая Сказка о Золотом петушке

и лучшая из всех Сказка о царе Салтане. Чем дольше живешь на

свете, тем больше склоняешься к тому, чтобы считать Царя Салтана

шедевром русской поэзии. Это чистейшее искусство, свободное от не

относящихся к делу эмоций и символов – «чистая красота», «вечная

радость». Это и самое универсальное искусство, потому что

одинаково нравится шестилетнему ребенку и культурнейшему

читателю стихов шестидесяти лет. Понимания не требуется,

воспринимается оно прямо, бесспорно, непосредственно. Сказка не

фривольна, не остроумна, не юмористична; она легка, она веселит,

она подбодряет. И есть в ней высокая серьезность, ибо что может

быть серьезнее, чем создание мира совершенной красоты и свободы,

открытого для всех?

Я прекрасно понимаю, что вряд ли большинство проголосует за

то, чтобы считать Царя Салтана пушкинским шедевром.

Большинство сойдется на последней поэме Пушкина – Медный

всадник (написан в 1833, напечатан посмертно в 1841 г.). Конечно,

эта поэма может по праву претендовать на превосходство. Нет такой

концепции поэтического величия, с точки зрения которой это

превосходство могло бы быть оспорено, если не считать такого

(гипотетического) взгляда, который потребовал бы от поэзии, чтобы

она была так же свободна от «человеческого», как Царь Салтан.

Классицисты,

романтики,

реалисты,

символисты

и

экспрессионисты – все должны согласиться в оценке Медного

всадника. Тема его – петербургское наводнение 1824 г. и последствия,

которые оно имело для Евгения, бедного незначительного чиновника,

смыв в море, вместе со всеми его обитателями, домик, где жила его

возлюбленная. Философская же (или как бы ее ни называть) тема –

непримиримый конфликт между правом общества, воплощенным в

genius loci города, – бронзовой статуе Петра Великого на Сенатской

площади – и правом личности, представленной несчастным

Евгением, которого погубило просто географическое положение

Петербурга. Величие поэмы в том, что Пушкин не делает попыток

примирить их в какой-нибудь высшей гармонии. И хотя поэма

начинается с великолепного гимна Петру и Петербургу, и фигура

великого императора господствует над всем, приобретая размеры

полубога, эта фигура разительно отличается от человечного Петра

Полтавы и Пира – это бесчеловечный и могущественный демон, не

знающий милосердия. Сочувствие поэта к погубленному Евгению ни

в коей мерене уменьшается величием его врага. И моральный

конфликт так и остается неразрешенным. По стилю Медный

всадник – еще один шаг в направлении Полтавы. Концентрированная

наполненность и упругость восьмисложника; строго-реалистический,

но необычайно выразительный словарь; стихийное величие

движения, бесчисленные перспективы, открываемые каждым словом

и всей поэмой в целом, придают поэме поэтический вес, полностью

оправдывающий признание ее величайшим образцом величайшей

поэзии на русском языке.

Первая и самая большая драма Пушкина Борис Годунов (1825,

напечатан в 1831), как и его первые повести в прозе, поначалу была

задумана как формальный эксперимент. Начиная работу, Пушкин был

заинтересован не столько действиями и судьбами своих персонажей,

сколько судьбами русской трагедии и русского драматического стиха.

Борис Годунов – первый опыт русской романтической –

шекспировской – трагедии в противовес преобладавшим до тех пор

французским правилам. Когда в 1826 г. Пушкин привез свою

трагедию в Москву, молодые идеалисты, молившиеся на Шекспира

(немецкого Шекспира) и Гете, приветствовали ее как шедевр. Сегодня

с ними трудно согласиться. Борис Годунов – это, скорее, одна из

незрелых, подготовительных работ Пушкина, менее зрелых и менее

совершенных, чем многие предшествовавшие – чем Цыганы,

например, или первые главы Онегина. Сюжет пьесы взят из

Kaрамзина. Это одна из вставных драматических новелл, которые

придают главный литературный интерес карамзинской Истории.

В интерпретации фактов Пушкин следовал Карамзину, и это

оказалось серьезной помехой. Борис Годунов – трагедия искупления,

но нигде Пушкин не трактует свою тему с меньшим мастерством.

Иногда эта трактовка просто сентиментальна. Размер – особенно

монотонная форма белого стиха – не вполне удачен. Язык несколько

высокопарен и условен. И даже конструкция драмы скорее

повествовательна, чем драматична. Однако, если принимать ее как

хронику в диалогах, для чтения, а не для театральной постановки,

она мастерски написана и является первым триумфом пушкинской

экономии средств. Характеры, особенно Самозванец, написаны

замечательно. Прозаические сцены, с их тонкой иронией – лучшие в

трагедии, и в предшествующей русской литературе их просто не с

чем сравнить. В двух-трех местах трагедия достигает истинной

драматической красоты – в сцене смерти Бориса, да и в

заключительной сцене, поразительно сжатой, где происходит

убийство Годуновых (за сценой – французская черта!) и

провозглашение Самозванца царем. Борис Годунов остался пьесой

для чтения. Мечта Пушкина увидеть, как она произведет революцию

на русской сцене, так никогда и не осуществилась. Ее влияние – и

немедленное, и посмертное – было широким, но не было значимым

внутренне – России так и не удалось создать оригинальную

«шекспировскую» трагедию.

Более поздние пушкинские пьесы стоят гораздо выше и по

степени совершенства, и по оригинальности – это четыре так

• Предыдущая
• 39/110
• Следующая