Таврия - Гончар Олесь - Страница 17

— Мы криничанские, — поджав губу, серьезно ответила Ганна Лавренко.

— Полтавцы, одним словом, — сразу определил Гаркуша, вкладывая в слово «полтавцы» свой особый, нанимательский смысл. Для него, как и для других каховских нанимателей, полтавчанами были и киевляне, и черниговцы, и выходцы из других губерний — все, кто доверчивее других попадал в ловушки, кого легко можно было обмануть. — Для нас, где самые дешевые и самые певучие, — это и есть полтавцы, это и есть земляки, — засмеялся Гаркуша как-то сам себе, а не другим (как казалось Даньку, стоявшему сбоку).

— Тогда мы вам не земляки, — сказала Ганна строго. — Потому что мы хоть и любим петь, но и цену себе знаем.

— О, какие вы гонористые, ей-богу!.. С вами и пошутить нельзя… Но я от вас не отстану, не хочу, чтобы вы к татарам попали… Задатка еще ни у кого не брали?

— Еще не брали.

— В Асканию найметесь? Рай — не поместье, лучшего, девчата, вам во всей Таврии не найти. Лес, тень, вода артезианская, живые жар-птицы в саду… Пойдете — не прогадаете…

— Нам хоть бы к кату, лишь бы за хорошую плату, — усмехнулась Вустя.

— Насчет платы мы уж как-нибудь договоримся, Где ваш атаман?

Девушки указали на Цымбала и на Мокеича, которые стояли в стороне, внимательно прислушиваясь к разговору. Как ни прискорбно было Гаркуше, но переговоры пришлось вести не с одним, а сразу с двумя вожаками, потому что криничане и орловцы заявили, что они очень близкие земляки и решили наниматься только вместе. С одним иметь дело всегда легче, чем с двумя, да еще с такими настойчивыми, как эти… Крутой был разговор. Несколько раз приказчик, выведенный из терпения их веселым упрямством, порывался уйти, но наниматели-конкуренты кружили поблизости, девушки цвели возле шалашей, как пионы, и Гаркуша вскоре возвращался снова, злобно уговаривая неподатливых атаманов, набавляя по рублю или по два, пока не сошлись, наконец, на той сумме, которую требовали сезонники. При осмотре Гаркуша не забраковал никого, все были здоровы, полны сил. Лишь Валерик вызвал у него подозрение.

— Ты зачем примазался к честным людям? — напустился он на парня. — Знаем вас, волчебилетников, знаем, за что вас из школы выгоняют! Не агрономы, а сорви-головы там растут… Не возьму!

Так и не взял бы, но девушки дружно вступились за Валерика: если, мол, не всех берет, так они сейчас к другому наймутся. Выругавшись, приказчик вынужден был в конце концов уступить:

— Ладно… Твое счастье… Но смотри мне!

Через час Нестор уже вернулся из конторы с задатком. Предупредил, что сегодня кончается их ярмарочное житье.

— Идите, нагуляйтесь вперед на все лето! Завтра на рассвете выступаем.

Цымбал с Мокеичем остались около куреней, а молодежь разошлась ярмарковать. Федор Андрияка вместе со своим новым другом орловцем Прокошкой и другими взрослыми парнями пошли пробовать ярмарочные гармони, а ребята, отделившись от них, двинулись разыскивать ученическое хозяйство Валерика, которое он на время ярмарки оставил на хранение у одного из своих каховских знакомых, какого-то корзинщика Баклагова.

По словам Валерика, Дмитрий Никифорович Баклагов был чудесный человек. Землемер по образованию, он некоторое время был пасечником при земской школе (там с ним и познакомился Валерик), занимаясь в то же время укреплением алешковских песков. Впоследствии он и сам поселился где-то на песках, принялся их укреплять лозами, а оставшись без копейки, вынужден был перебраться в Каховку и заниматься теперь плетением корзин из вербной лозы, наглядно доказывая своим ремеслом пользу от посадок лозы в алешковской песчаной пустыне. В уезде о Баклагове ходила слава, как о чудаке, который борется с привидениями, но Дмитрий Никифорович на это не обращал внимания, плел свои корзины, продолжая проводить на песках всякие опыты, которые, кроме убытков, ничего ему не давали.

— Баклагов — настоящий рыцарь науки, — говорил Валерик с глубоким уважением. — Жаль только, что господа из Алешковского земства этого не понимают, не оказывают ему помощи… Бьется как рыба об лед.

Жил Баклагов где-то на восточной окраине Каховки, на песках, подступавших к самому городу. Пробираясь к Дмитрию Никифоровичу, ребята наткнулись возле городского кладбища на так называемый ярмарочный лазарет.

Это было страшное зрелище. Под крестами, под чахлым кустарником, во рвах, прямо в пыли валялось множество больных, заболевших по дороге сюда или захвативших малярию и желудочные заболевания уже в самой Каховке. Один лежал, скорчившись, подтянув колени к груди, другой пытался подняться, становясь на четвереньки, третий стонал, глядя в небо опустошенным взглядом… Из всех жертв беспощадной ярмарки их положение было самым ужасным. Многолюдная толпа шумела возле них с утра до вечера, но никто не спешил им помочь. Со всей ярмарки стягивали их сюда, поближе к кладбищу, и дорога у них оставалась отсюда разве только что под эти покосившиеся кресты, на которые многие из них уже смотрели равнодушным, обреченным взглядом. Зеленые мухи роились над лазаретом, тяжелый смрад стоял вокруг.

Лежали вповалку, валялись во рвах, изможденные, покрытые струпьями, несчастные, зная, что все уже потеряно, что для ярмарки они теперь уже ничего не стоят: кто их наймет таких? Кому они нужны? Ни родных, ни близких нет на сотни верст кругом. Оставалось лежать и умирать, биться в корчах под беспрерывный гул страшной в своем равнодушии ярмарки, которая вертелась, веселилась, гремела бубнами, завывала шарманками, мелькала перед глазами неистово яркими, как в бреду, красками.

Сердобольные сезонники помогали больным, чем могли, — приносили им напиться, клали возле них краюхи хлеба… Но разве это могло спасти? «Наняться бы! — вот чего жаждали больные. — Выбраться б как-нибудь отсюда!..»

Никто, конечно, и не думал нанимать лазаретников, приказчики сюда и не заглядывали. Ярмарка не хотела знать больных.

С гнетущим чувством пробирались ребята вдоль кладбищенского рва, заполненного умирающими людьми. Впервые в Каховке Даньку стало по-настоящему страшно, когда он представил себе что и сам мог бы оказаться в таком положении… Разве долго до этого? Хорошо, что у него здесь сестра, что все они держатся вместе, а если бы он пришел в одиночку и подхватил лихорадку? Что тогда? Ложись и помирай.

В одном месте, под наметом песка, на самом солнцепеке, лежала прикрытая серяком женщина, сухая, черная, с глубоко ввалившимися глазами. Склонившись над нею, сидела девочка лет двенадцати с рыженькими косичками, с большой глиняной кружкой в тоненькой руке. Она, видимо, только что поила мать водой.

Когда ребята остановились поблизости, девочка, подняв голову, взглянула на них с таким острым отчаянием, с таким безграничным диким горем в глазах, что оно, казалось, уже переходило в ненависть ко всем. «Как помешанная!» — подумал Данько отступая.

Женщина время от времени поднималась на локте и, сдерживая стон, щелкая зубами, как от холода, цеплялась за прохожих, просила нанять ее дочь хотя бы за харчи.

— Она у меня такая работящая, — нежно расхваливала она девочку. — И гусей пасти, и детей нянчить, и заплатку положить — все умеет… Не смотрите, что она такая худенькая и вроде слабая, — поглаживала женщина девочку по голове. — Она у меня быстренькая, послушная, наймите, люди добрые…

И падала в изнеможении, а через минуту опять силилась подняться.

— Мне уже недолго мучиться, а ее наймите, люди добрые, сжальтесь над сиротой, чем она виновата? Она уже не маленькая и все умеет делать… Наймите, о наймите, люди добренькие!..

Казалось, камень могли бы растопить эти материнские предсмертные мольбы… У ребят сердца разрывались от жалости, от собственного бессилия. Какая-то пожилая сезонница, проходя мимо, бросила в кружку девочке монету. Ребята, сразу вспомнив, что и у них кое-что есть, не считая, сыпанули в кружку тяжелую медь и серебро и бросились как можно скорее бежать отсюда, стыдясь своей маленькой подачки, оба затуманенные горячими слезами… Стиснув зубы, брели куда-то среди холмов, шагая в песках, как в белом сыпучем огне. Не хотелось ни о чем говорить. Было больно, жгло их обоих слепой, удушливой злостью…