Таврия - Гончар Олесь - Страница 16

…Устроившись с Валериком среди криничан, лежавших вповалку, подстелив под головы каховские кручи, Данько долго не мог уснуть в ту ночь.

Смолкли последние голоса. Богатырски захрапел Федор Андрияка; он весь вечер болтал с орловскими ребятами, с которыми вместе таскал бревна из Днепра, вместе купал стражников возле плотов и сговаривался идти завтра вместе выбирать гармонь. Вот уже притих и Нестор Цымбал, перестав хвалиться перед соседями, как он сегодня якобы осмолил усы какому-то настырному сотскому. Все затихало вокруг, погружалось в дремоту, а ребятишки, до предела взволнованные бурными событиями вечера, все еще вертелись под Даньковой свиткой, никак не могли уснуть. От Днепра тянуло свежей прохладой, плавни молодо пахли весной, звезды струились с небесной высоты тонким голубоватым светом. Размеренно плескалась внизу днепровская волна, где-то в камышах покрикивал коростель.

То, что пережили в этот вечер Данько и Валерик, еще больше сблизило и сроднило их.

Революционерка!

Это слово звучало для обоих как слово «орлица», было в нем что-то могучее, безгранично прекрасное, такое, что встречалось до сих пор разве только в песнях… И вот они видели ее сегодня вблизи, слушали ее открыто, когда она обращалась ко всем, и как бы к ним в отдельности, через ненавистные казачьи сабли… Вырасти бы таким, как она, следовать ее примеру во всем!

Сейчас, после встречи с ней, обо всем, даже самом сокровенном, можно было говорить свободно, искренно, по-человечески, никого не боясь, открываясь друг другу с полным доверием, с каким-то облегчением. В наплыве откровенности Валерик признался товарищу, что и сам он в школе был причастен к кружку, собиравшемуся тайно на квартире у молодого преподавателя истории Глеба Афанасьевича Введенского. Как и эта женщина, Введенский был, видно, тоже правдистом, потому что твердо стоял за трудящийся люд, и даже газета, которую он давал читать кое-кому из воспитанников, называлась «Правдой»… В прошлом году забрали его симферопольские жандармы; наверное, зазвенел уже Глеб Афанасьевич кандалами в Сибирь, но те семена, которые он посеял среди учеников степной школы, живут, набухают в душах и рано или поздно взойдут!

У Данька уши вытягивались от напряженного внимания, с которым он слушал товарища. Броненосец «Потемкин», Ленский расстрел, газета «Правда», выходящая где-то в далеком Санкт-Петербурге… Обо всем этом он слышал впервые, перед ним как бы наяву вставал рассвет, и новый мир раскрывался перед сельским парнем во всем своем сказочном величии… Какие-то особенные, бесстрашные, небудничные люди действовали там, в этом незнакомом мире, и все они были похожи на эту сегодняшнюю женщину, отважную и правдивую, и все носили гордое имя революционеров и готовились к революции, в которой Даньку слышалось что-то героическое, крылатое и вместе с тем грозное, тревожное, как набат среди ночи в Криничках. И днепровский парусник, и факелы вдоль берега, и гул криничанских колоколов, бьющих на сполох, — все это как-то перекликалось, сплеталось между собой в распаленном ребячьем воображении, в призрачном мареве первой полудремоты, навеянной размеренным переплеском волн… Постепенно звездное таврическое небо затянулось пылающими тучами, по-осеннему застонали где-то леса, а он, еще совсем маленький, припав с сестрами к окну, смотрит за Псел. Тревожно бьют колокола, шумит освещенный заревом пожаров лес, а мать всхлипывает, потому что отец где-то там, в бунтарских ночах, в кровавых сполохах заречья…

На следующий день криничане нанялись.

Даже легче стало сразу на душе: уже не будут стоять на распутье, не будут биться в сомнениях, отныне их дорога определена. Теперь, когда их спрашивали — не наймутся ли? — говорили с достоинством, что уже нанялись, когда спрашивали — куда? — Цымбал коротко отвечал за всех:

— В Новые Искания.

Почти все другие партии тоже нанялись в этот день, к тому же за довольно сносную цену: вчерашний совет атаманов, хотя и разогнанный полицией, все же напугал нанимателей, сказавшись в какой-то мере на общей ярмарочной ситуации. Самый факт созыва совета уже был серьезным предостережением. Тревога среди нанимателей усилилась еще и оттого, что кто-то из батраков распустил по ярмарке слух, будто в Каховку с часу на час должны прибыть наниматели с Кубани, которые, кстати сказать, не раз уже перехватывали у таврических помещиков рабочую силу. Достоверность этих слухов никто не брался проверять, не до того было напуганным приказчикам. Каждый торопился обеспечить сезонными рабочими прежде всего себя, чтоб и в самом деле не оказаться в дураках.

Набор батраков происходил в этот день не совсем обычно. Необычным было хотя бы то, что утром никто из батрацких вожаков не побежал наверх к конторам нанимателей, пришлось самим нанимателям спускаться к Днепру, вести переговоры на месте. Это уже кое-что значило! Одно дело, когда ты, запыхавшись, бегаешь за приказчиком или, напрягая все жилы, тянешься к его окну, и совсем другое дело, когда он сам, как ищейка, спешит к тебе на берег, а ты стоишь с приятелями-атаманами у воды, спокойно куришь и поплевываешь…

В числе первых нанимателей появился в это утро на берегу и Савка Гаркуша в сопровождении своей поредевшей свиты, состоявшей сейчас, собственно, из одного Гната Рябого.

Об Аскании среди сезонников, особенно среди молодежи, впервые пришедшей в Таврию, уже ходило много разных слухов. Одни ругали, даже не побывав там, другие — с чужих слов — хвалили. Удивительное будто бы имение, ничем не похожее на другие таврические экономии. Среди безграничной голой степи вдруг, словно из марева, встает перед вами роща, но это не мираж, а настоящая зелень зеленеет, настоящие дубы шумят под степными ветрами… В этой роще — вода свежая, артезианы бьют, черные лебеда в прудах плавают, райские птицы поют в листве!.. Правда, заморские птицы, как известно, поют прежде всего для господ, но и тебе не воспрещено будет послушать вечером на досуге! Пусть птицы — это развлечение, но свежая вода, зеленый холодок во время зноя — все это для сезонника немало… Кроме того, и цену асканийский приказчик давал не хуже, чем другие.

Прохаживаясь вразвалку между шалашами, Гаркуша оптом закупил несколько партий, и в то время, когда очередь дошла до криничан, у него уже было человек полтораста улова. Очутившись перед криничанскими девушками, приказчик не в силах был сдержать свой восторг.

— Ну и крали! — воскликнул он, картинно отставляя ногу с кисточкой нагайки, выглядывавшей из-за голенища. — На таких покупатель найдется!

Здесь и в самом деле было на что поглядеть — на всю ярмарку был приметен этот яркий венок криничанских бесприданниц. Когда они, взявшись за руки, протискивались в ярмарочной толпе, то у всех парней невольно поворачивались головы в их сторону. Когда они проходили, казалось, что кто-то проносил снопы свежих, ярких, покрытых росою цветов. Такими стояли они и сейчас, выстроившись полукругом, только что умытые днепровской водой, принаряженные, веселые. Особенно выделялась нежнолицая, словно из яблоневого цвета, Ганна Лавренко, в сверкающих сережках, в черных свяслах кос, переброшенных на грудь. Сравниться с ней красотой могла бы разве только Вустя, Данькова смуглянка-сестра, хотя Вустя была красива другой красотой, той, которая наливается, как вишня в июне, и не боится ни ветра, ни горячего солнца, а оно в награду щедро кладет на девичьи щеки золотисто-вишневый загар, ложится мягким бархатцем на выточенную девичью шею, искрится живыми лукавыми искорками в карих очах… Ганна, привыкнув уже к тому, что на нее обращают внимание, и сейчас стояла спокойно и гордо, как на выставке. Вустя же едва сдерживала в себе природную веселость, смех все время дрожал у нее на губах, вот-вот готовый вырваться наружу. А когда она улыбалась орловцам через голову нанимателя, то улыбалась сразу вся — и губами, и бровями, и даже золотистыми ямочками на щеках.

— Вы, девчата, вижу, при здоровье, при красоте!.. Тьфу-тьфу, не сглазить бы часом, — весело сказал приказчик и сплюнул через плечо на Гната Рябого. — Откуда такие будете? Миргородские, наверное, или решетиловские?