Норвежский лес - Мураками Харуки - Страница 61

• Предыдущая
• 61/81
• Следующая

Но в тот вечер, когда я играл в биллиард с Хацуми, я до конца первой партии не вспоминал о Кидзуки, и для меня это было немалым шоком. Еще бы, ведь я после его смерти думал, что буду вспоминать о нем каждый раз, когда буду играть в биллиард. И все же я даже не вспомнил о нем до самого момента, когда после партии стал пить колу из автомата. А вспомнил я про Кидзуки потому, что в биллиардной, куда мы с ним часто ходили, тоже был автомат с колой.

Оттого, что я не вспомнил о Кидзуки, у меня появилось ощущение, будто я совершил что-то скверное по отношению к нему. Тогда у меня было такое чувство, словно я его предал.

Однако, вернувшись в общежитие, я подумал так. С тех пор прошло уже два с половиной года. Но ему ведь еще все те же семнадцать лет. И все же это не значит, что воспоминания о нем во мне стали менее яркими. То, что принесла его смерть, все еще отчетливо хранится во мне, и что-то из этого стало даже отчетливее, чем было тогда.

Вот что я хотел бы сказать. Мне уже почти двадцать, и что-то из того, что было общего у нас с Кидзуки в семнадцать и восемнадцать лет, уже исчезло, и как ни вздыхай, больше оно не вернется. Больше этого я объяснить не могу, но верю, что ты сможешь понять то, что я чувствую и хочу сказать. Также я думаю, что кроме тебя этого никто больше не поймет.

Я еще больше думаю о тебе, чем думал до сих пор. Сегодня идет дождь. Дождь в воскресенье меня немного раздражает. Когда идет дождь, я не могу стирать, а значит, не могу и погладить белье. Ни погулять, ни на крыше поторчать. Все, что я могу сейчас делать, это сидя за столом слушать по несколько раз «Kind of Blue», поставив проигрыватель на повтор, да глядеть на поливаемую дождем территорию.

Как я тебе писал до этого, я не завожу пружину по воскресеньям. Из-за этого письмо вышло черезчур длинное. Буду уже заканчивать. Потом надо будет пойти в столовую пообедать. Пока."

На лекции на следующий день Мидори опять не показалась. Я терялся в догадках, что могло случиться. С тех пор, как она звонила мне в последний раз, прошло уже десять дней. Я хотел уже позвонить к ней домой, но вспомнил, как она сказала, что позвонит сама, и передумал.

В четверг той недели я столкнулся в столовой с Нагасавой. Он пришел с подносом с едой в руках, сел рядом со мной и сказал, что извиняется за все, что в тот раз произошло.

— Да все в порядке, уж я-то поел на славу, — сказал я. — Банкет, правда, получился, что ни говори, странноватый.

— Да не говори, — сказал он.

Некоторое время мы продолжали есть молча.

— Мы с Хацуми помирились, — сказал он.

— Правильно, — сказал я.

— Я и тебе, кажись, лишнего наговорил?

— Чего это с тобой, раскаиваться никак вздумал? Нездоровится тебе, что ли?

— Очень может быть, — сказал он и пару раз чуть заметно кивнул. — Хацуми говорит, ты ей со мной расстаться советовал?

— Само собой.

— Оно и правильно.

— Она очень хороший человек, — безразлично сказал я, поглощая соевый бульон.

— Я знаю, — сказал Нагасава, вздыхая. — Настолько хорошая, что для меня, пожалуй, даже слишком.

Когда зажужжал зуммер, оповещающий о том, что мне кто-то звонит, я спал, как убитый. У меня тогда был что называется самый сон. Поэтому я никак не мог сообразить, что к чему. Ощущение было такое, будто пока я спал, моя голова погрузилась в воду, и мозги размокли.

Взглянув на часы, я увидел, что была четверть седьмого, но было это утро или день, определить было невозможно. Невозможно было даже вспомнить, какой сегодня день недели. Я выглянул в окно и увидел, что флаг на флагштоке поднят не был. Из этого я заключил, что время сейчас несколько более позднее, чем шесть часов пополудни. Видимо, поднятие государственного флага тоже весьма полезная вещь.

— Ватанабэ, ты сейчас свободен? — спросила Мидори.

— Сегодня какой день недели?

— Пятница.

— Сейчас вечер?

— Само собой. Вот ты странный. Вечер сейчас, э-э, шесть часов восемнадцать минут.

Все-таки вечер, подумал я. Ну да, я же заснул, пока читал книгу, лежа на кровати. Пятница — я быстро прикинул. В пятницу вечером работы нет.

— Время есть. Ты где сейчас?

— Станция Уэно. Я сейчас на Синдзюку поеду, давай там встретимся?

Мы договорились о месте и времени встречи, и я повесил трубку.

Когда я приехал в DUG, Мидори уже сидела в самом конце стойки бара и пила. На ней под белым мятым мужским плащом со стоячим воротником были тонкий желтого цвета свитер и синие джинсы. На запястье у нее было два браслета.

— Чего пьем?

— «Tom Collins» (джин, лимонный сок, сахар и содовая), — сказала Мидори.

Я заказал виски с содовой и лишь тогда заметил большую сумку у ее ног.

— Я путешествовала. Только возвращаюсь, — сказала она.

— Куда ездила?

— Нара и Аомори.

— За один раз? — пораженно спросил я.

— Ну прям, какая бы я ни была необыкновенная, как я за раз в Нара и Аомори съезжу? По отдельности съездила. За два раза. В Нара с парнем моим, в Аомори одна смоталась.

Я отпил глоток виски с содовой и поджег сигарету во рту у Мидори.

— Намучалась? Похороны и все такое.

— Да похороны — дело нехитрое. Мы к этому привычные. Оделся в черное да сиди себе с серьезной рожей, а люди вокруг все как надо сделают. Родственник наш да соседи сами и выпивку купили, и суси приготовили, и утешили, и поплакали, и потрепались, и вещи покойного разделили, как захотели, все просто. Тот же пикник. Сравнить с тем, как я мучалась каждый день, за больным ухаживала, так пикник и только. Намучались, как только могли, уже и слез никаких не осталось, что у сестры, что у меня. Сил никаких нет и даже плакать не можем, честное слово. А окружающие это видят и возмущаются, какие в этой семье дочери бессердечные, ни слезинки не прольют. А мы тогда назло тем более не плачем. Можно и притвориться, что плачешь, ничего сложного, но мы так ни за что не сделаем. Злость потому что берет. Все только и ждут, что мы плакать будем, так что мы тем более не плачем. Мы с сестрой в этом сходимся. Хоть у нас характеры и совсем разные.

Мидори подозвала официанта, позвякивая браслетами, и заказала еще «Tom Collins» и блюдце фисташек.

— Как похороны закончились, и все разошлись, мы с сестрой вдвоем до утра «Масамунэ» пили. Где-то полторы больших бутылки. Всех вокруг ругали, на чем свет стоит. Вот он дегенерат, дерьмо собачье, пес паршивый, свинья, лицемер, жулик, так и трещали до конца. И полегчало ведь.

— Да уж наверное.

— Потом напились, завалились в постель и заснули без задних ног. По телефону кто-то звонит, а мы ноль внимания и сопим себе дальше. Потом как проснулись, суси на двоих заказали, посоветовались и решили. Закроем на какое-то время магазин и будем делать то, что хотим. До сих пор мы так упирались, уж это-то мы можем себе позволить? Так что сестра решила со своим пожить спокойно, а я со своим решила на три дня с двумя ночевками съездить куда-нибудь.

Сказав это, Мидори на некоторое время замолчала и почесала край уха.

— Ты извини, что я грубо так говорю.

— Да ерунда. Вот почему ты в Нара, значит, поехала.

— Ну да, мне всегда Нара нравилась.

— Оторвались там?

— Не-а, ни разу, — сказала она и вздохнула. — Не успели в гостиницу приехать и чемоданы бросить, у меня месячные начались сразу.

Я не удержался от смеха.

— И ничего смешного! На неделю раньше начались, прикинь! Я чуть не расплакалась, честное слово. Он тоже злится, аж воет... Его разозлить легко очень. А что я сделаю? Я же не специально. А у меня эти дела к тому же обильные очень. И боли сильные. Мне первые дня два вообще ничего не хочется делать. Мы, когда такое дело, встречаться не будем, ладно?

— Да я бы и рад, а как я об этом узнаю? — спросил я.

— А я тогда как у меня месячные начнутся, первые дня два или три красную шапку носить буду. Тогда ведь понятно будет? — сказала Мидори, смеясь. — Как увидишь меня в красной шапке, даже если на улице встретишь, делай вид, что не узнал, и смывайся.

• Предыдущая
• 61/81
• Следующая